Однако, несмотря на свои твердые, решительные манеры, она все же была женщиной, и явное волнение ее при входе Эли слишком ясно доказывало это. Она угадала, что баронесса, дома которой она избегала последние дни, заговорит с ней о Вердье. Впрочем, она не лукавила со своей подругой и при первом же намеке ответила:
— Это ведь дядя послал вас ко мне посредницей? Он был прав! То, чего я не хотела, чего я не могла сказать ему, то я скажу вам. Правда, я поссорилась с господином Вердье, потому что кто-то недостойно оклеветал меня перед ним, а он поверил в мою виновность. Вот и все…
— Кто-то — ведь это эрцгерцог, не правда ли? — спросила госпожа де Карлсберг, помолчав.
— Вся видимость была против меня, — продолжала Флуренс, не обращая внимания на слова баронессы. — Но когда верят в человека, то не придают значения видимости… Ведь и вы так думаете?..
— Я думаю, что Вердье любит вас, — отвечала Эли, — и что в каждом влюбленном сидит ревнивец… Но что такое вышло?..
— Нельзя любить того, кого не уважаешь, — с живостью возразила молодая девушка, — а нельзя уважать женщину, которую считают способной на сообщничество в известных проступках… Вы знаете, — продолжала она с все возраставшим гневом, который показывал, до какой степени была она оскорблена, — вы знаете, что Андриана и ее муж наняли виллу на заливе Жуана. Я провожала туда Андриану, и господин Вердье узнал про это. Как? Я не очень удивлена, потому что раз или два, когда мы шли туда вечером, мне показалось, что поблизости мелькнул профиль Лаубаха. И знаете ли вы, что осмелился подумать господин Вердье обо мне, об американке, в чем он обвинил меня?.. Что я участвую в интриге между Андрианой и Корансезом, что я впуталась в гнусность, которая у вас называется связью…
— Но ведь вам так легко было оправдаться! — перебила ее Эли.
— Я не могла выдать Андриану, — отвечала Флуренс, — я обещала ей полную тайну и не хотела просить разрешения рассказать все. Во-первых, потому что я чувствовала себя не вправе, потом… — На лице ее отразилась вся гордость оскорбленной чести. — И потом против подобных подозрений не защищаются. Я сказала господину Вердье, что он ошибается. Он мне не поверил… Между нами все кончено!..
— Вот как, — сказала Эли, — вы надумали не выходить замуж из гнева, из самолюбия, из нежелания дать ему простое разъяснение!.. Ну, а если он сам придет сюда, на судно вашего дяди, и станет умолять вас простить ему то, что он подумал или, скорее, вообразил, что подумал!.. Если он сделает еще больше, если он попросит у вас руки, попросит, чтобы вы были его женой, и тогда вы ответите ему: «Нет, между нами все кончено»?
— Он не придет, — отвечала Флуренс, — иначе в эти восемь дней он написал бы мне, сделал бы какой-нибудь шаг. Зачем вы говорите мне это? Вы только отнимаете у меня мужество, а оно, поверьте, мне очень нужно…
— Вы еще ребенок! — возразила Эли, обнимая ее. — Наступит день, и вы узнаете, что у нас нет мужества перед людьми, которых мы любим и которые любят нас… Предоставьте мне действовать. Вы будете помолвлены еще до наступления вечера…
Эти слова увещания и надежды она сказала горьким тоном, какого Флуренс еще не знала за ней. Слушая рассказ молодой девушки о пустячном недоразумении, которое оторвало ее от Вердье, она особенно живо почувствовала собственное несчастье. Эта ссора двух влюбленных была просто детским капризом — недаром назвала она мисс Марш ребенком, — и по ассоциации идей она начала думать о своем разрыве с Пьером, о том, что легло теперь между ними горького, грязного, неискупимого. Перед прелестной гордостью оклеветанной американки она почувствовала, как тяжело подвергнуться справедливому обвинению и быть вынужденной либо лгать, либо прямо признаться в своем позоре и вымаливать сострадания!
В то же время ее охватило истинное негодование против шпионства, которое пустил в ход эрцгерцог, чтобы сохранить при себе Вердье. Она видела тут то же самое, что со вчерашнего дня наполняло ее ненавистью к Оливье: привязанность мужчины к мужчине, дружбу, ревнивую к любви, враждебную к женщине, дружбу, которая преследует и пожирает женщину всеми способами, лишь бы охранить друга от любви. Конечно, чувство принца к своему сотруднику не совсем походило на чувство Оливье к Пьеру и Пьера к Оливье. Это была привязанность ученого к товарищу по лаборатории, учителя к ученику, почти отца к сыну. Но эта дружба, хотя бы и основанная лишь на уме, все же была дружбой, на свой манер, страстной.
И госпожа де Карлсберг испытывала чувство удовлетворения своей личной мести, когда отправилась прямо с «Дженни», задавшись целью бороться против этой дружбы и разрушить ее. Слабая отплата, которая не помешала ей, среди поступков, которые она совершала для счастья другой, не помешала чувствовать, что сердце ее разбито отчаянием из-за потери собственного счастья!..
После разговора с Флосси первой ее заботой было отправиться на виллу, которую занимала Андриана в другом конце Канн. Но ей даже не пришлось ничего просить у благородной итальянки, которая сразу и не поняла недоразумения, разделившего Вердье и мисс Марш.
— Да отчего же она не сказала? — воскликнула она. — Бедное, милое создание! Я отлично видела за последние дни, что с ней что-то приключилось. Так вот оно что!.. Но я сейчас же отправлюсь к вам, увижу Вердье, увижу принца и скажу всю истину. Пусть они признают, что Флосси не участвовала ни в какой гадости… К тому же будет уж с меня постоянно прятаться, постоянно лгать. Я хочу объявить про свой брак, и прямо сегодня. Я только поджидала случая, чтобы побудить Корансеза к решительному поступку. Вот случай.
— А ваш брат? — спросила Эли.
— Что?.. Мой брат?.. Мой брат? — повторила венецианка.
При этом напоминании краска, а потом бледность покрыла ее прекрасное лицо, в котором кровь играла свежими волнами. Последняя борьба явно происходила в этой натуре, давно порабощенной: остаток ужаса сражался с обретенной вновь моральной силой. У нее было две всемогущие причины для мужества: любовь, еще возбужденная счастьем и наслаждением, и потом — надежда стать матерью. Она сама сразу же сообщила это Эли без всякой стыдливости, даже почти с гордостью искренно влюбленной супруги:
— Наконец, — заявила она, — мне уже и нельзя надолго откладывать выбор: я думаю, что я беременна!.. Но пошлем сейчас же разыскать Корансеза. Уж если вы ему посоветуете, то он так и сделает. Настаивайте… Не понимаю, что заставляет его медлить. Если бы я не имела такой веры в него, то подумала бы, что он уже раскаивается, что связал себя…
Вопреки опасениям, высказанным чувствительной Андрианой, провансалец не обнаружил никакого сопротивления, когда госпожа де Карлсберг попросила его раскрыть эрцгерцогу и его лаборанту всю тайну или всю комедию их «matrimonio segreto». Его отец, верно, лишний раз повторил бы свою любимую фразу: «Мариус — тонкая бестия…», если бы только он имел возможность видеть, с какой задушевной снисходительностью сын дал свое согласие на поступок, которым достигалась самая счастливая развязка всех замыслов ловкого интригана.
В характере южан из окрестностей Марселя есть греческие и тосканские черточки: они все, по-видимому, носят начертанным в глубине своих сердец изречение, в котором резюмируется вся итальянская или левантийская философия: «Chiha pacienza ha gloria…»[41]
Корансез и сам рассчитывал сделать свой брак гласным, как только получил надежду стать отцом. Но согласиться на огласку по просьбе баронессы Эли и из сочувствия к оклеветанной молодой девушке — какой превосходный случай выказать свое великодушие и практичность! Вся мозаичность этого субъекта с пылким воображением и с большой хитростью вылилась в рассуждении, которое он с искренностью или почти с искренностью произнес перед двумя дамами:
— Надо не упускать своего счастья, Андриана. Вы знаете, это мое самое главное правило. История мисс Марш и Вердье — указание нам свыше… Мы должны огласить наш брак, что бы из того ни вышло… Я так хотел бы продолжить эту тайну!.. Наш роман так упоителен!.. А ведь я прежде всего романтик, человек старой школы, трубадур. Видеть ее, обожать ее… — Он указал на Андриану, которая покраснела от удовольствия при этих словах. — И без других участников нашего счастья, кроме друзей вроде вас… — Он обратился к Эли. — Как Пьер, как мисс Марш… — да ведь это достигнутый идеал… Это будет другой идеал, но все-таки тоже идеал — гордо говорить всем: «Она выбрала меня…»
— Но… — И он минутку помолчал, чтобы подчеркнуть важность своего совета. — Если Корансез — трубадур, то такой трубадур, который считает себя не лишенным смекалки. В силу этого я считаю не особенно благоразумным, если Андриана и я пойдем к принцу объявить о нашем браке… Вы позволите, баронесса, говорить с вами откровенно? Да я и никогда не умел льстить… Принц… как бы это выразить?.. Словом, принц — очень уж принц: он не очень любит, чтобы ему противоречили, а чувство Вердье к мисс Марш не очень ему нравится…
