После полуночи вместе с Садофием Арефиным и Марселем Сози мы вышли из спящего лагеря. Крахмально скрипел на тропинке снег, как выстрелы, раздавались шаги в ночной тишине. Будто приклеившись к звездному небу, в глухой полумгле над лесом повисла яркая луна.
— Мрачновато зимой в этих местах, — посетовал Садофий, — зато совсем по-другому тут летом. Хороши здешние леса на все случаи жизни: в березовом — свадьбы играть, в сосновом — солнцу да счастью радоваться, в осиннике — горе-горькое мыкать, в еловом — беседы с нечистой силой вести, а в дубраве, под столетним дубом, — о победах и будущем замышлять.
За разговорами отшагался почти весь остаток морозной ночи. Укатанная санями дорога вырвалась из густого бора на синевато-сахарные полевые сугробы, впереди темным пятном замаячила крайняя хата Барсуков. Окруженные разнолесьем, закутанные по наличники окон сугробами, они, казалось, дремали, упираясь дымами в морозное до стеклянности небо.
Над вершинами деревьев тяжело и медленно поднималось солнце.
Часа четыре наблюдали мы в бинокль за деревней. За хатами виднелись оборудованные позиции, миномета и пулеметов на них не было, значит, они хранились в помещении, и пока успеют открыть огонь, пройдут какие-то минуты, а они в бою могут оказаться решающими.
По настороженно-притихшей деревенской улице, покачивая рогатыми касками, изредка вышагивали патрульные в неуклюжих эрзац-валенках. Через каждые два четных часа сменялись часовые. Один из них, заступив на пост, воровато оглянулся и повязал голову женским платком. Понаблюдав, как часовой утаптывал снег, Садофий едко заметил:
— Кусается наш мороз. Лютует. Глядеть на этих вояк — терпение у меня кончилось. Обувка у нас — так себе, а шинели изношенные, на рыбьем меху. Вконец, командир, изморозимся…
В лагерь мы вернулись затемно, так и не согревшись после долгой ходьбы. У землянки радистов увидели Варку с матерью.
— Эк вы, сердечные, себя настудили, ходьбой измучили, — вслух удивилась Домна Прокоповна. — Куда ж вас в эдакой одеже по морозу понесло?
Доложив Тарунову результаты разведки, я вместе с Садофием и Марселем попил горячего чаю, разогревшись, пристроился на нарах и крепко заснул. Как показалось, меня тут же разбудил Иван Вигура:
— Товарищ командир бригады кличут…
— Когда последний раз видел ту женщину из деревни Мыльница? — спросил меня Таруков. — Чего она тебе говорила?
— Видел этим вечером, как вернулся в лагерь. Ничего такого Домна Прокоповна не говорила…
Иван Вигура многозначительно покачал головой:
— С первого взгляду имелись у меня к ней подозрительные предположения. Исчезла недавно пришлая женщина по каким-то надобностям, а девчонку нам оставила. Пойду разбужу и на разговор доставлю.
— Отставить! — в голосе Василия Федоровича зазвенел металл. — Пускай девочка спит! И ты в ту землянку спать ступай. Утро вечера мудренее.
Когда мы остались вдвоем, Тарунов удивленно развел руками:
— Вот хоть убей, а не походит эта седая бедолага на подсадную вражескую утку… Чего-то тут не так, а чего — разобраться мы должны, иначе придется менять дислокацию бригады.
За дверью послышались приглушенные голоса, какая-то возня. В землянку, в четыре руки уцепившись за узел, ввалились женщина из Мыльницы и Вигура.
— Поймал я ее! К землянке радистов кралась именно с этим узлом, — возбужденно докладывал Вигура. — А почему кралась? Что в узле?
— Бонба, — скупо усмехнулась женщина, развязала узел и повернула ко мне раскрасневшееся лицо. — Упросила меня Варка домой сходить, эту одёжу хозяина моего тебе принести: дядька он, говорит, ласковый, почти как тата, а сапоги его по зиме неподходящие, и шинелка — тоже. Одной ты комплекции с моим хозяином, прими от покойного этот подарок и смертным боем проклятых гитлеров изничтожай!
Домна Прокоповна протянула черный овчинный полушубок и валенки, обтянутые галошами из автомобильной камеры.
Подарок по нашим условиям был царским, я растерялся и задал глупый вопрос:
— Да как же с тобой рассчитываться буду?
— Берн, защитник ты наш, носи себе на здоровье — гитлерам на погибель, — ответила Домна Прокоповна. — Кабы мы за все друг с другом рассчитываться принялись, то жизнь бы в базар превратили. Оборони нас бог от этого базару. Тогда добро в людях изничтожится, не станет его.
— Какое добро? Почему? — удивился Вигура.
— Потому как если добро, то без корысти. Аль не знал? А тебе, главный ты наш командир, новость скажу: гитлеры из Барсуков по субботам заимели привычку баниться к заместо шнапсу хлебный самогон потреблять, а потом сон у их, гитлеров, крепкий: с субботы на воскресенье…
Тарунов шагнул к Домне Прокоповне:
— Что командира отряда приодела — от меня спасибо. А за новость, дорогая ты наша советчица, дай тебя расцелую!
Домна Прокоповна отстранила Тарунова:
— Один меня муж целовал — никто другой больше не поцелует. Храни вас, хлопцы, судьба, раз бога нету…
* * *
Три дороги сходятся в Барсуки. Почти к самой западной окраине деревни подступил густой ельник, между восточной и тоже лесом пролегло хлебное поле. Быстрей и верней всего ворваться бы на западную окраину, да именно из ельника ждал нас противник. Моему отряду было приказано атаковать Барсуки через заснеженное поле.
— Не обнаруживая себя, выведешь людей к восточной окраине, — приказал Тарунов. — Рассредоточишься, окопайся на поле, в снегу, и жди. В полночь сменятся часовые, немного повременим, чтобы у них притупилась бдительность, в ноль сорок пять поднимешь отряд в атаку. Если обнаружат раньше, обстрел перетерпи. Отвлечешь на себя главные огневые средства противника, после чего силами отряда Щемелева и бригадных разведчиков по западной окраине ударю я. Обозом для вывозки хлеба командует комиссар.
После утомительного марша мы вышли на заданный рубеж. Я отвернул рукав полушубка: стрелки часов показывали полночь.
Куда-то спешил ветер, путаясь среди треугольных елей, скрипели, качая вершинами, столетние сосны. За нами смыкались деревья и темнота, впереди молчало снежное поле, за ним притаились Барсуки. Левее, прикрытая свежим пушистым снегом, лежала дорога.
Миновав лесную опушку, отряд развернулся в цепь. И тут же стукнул винтовочный выстрел, за ним из деревни рванулся треск автоматных очередей. Оставляя расползавшийся на ветру дымный след, в небо метнулась ракета, вдогонку по крутой траектории заспешили вторая и третья. В матовом дымчатом свете летели, кружились снежинки.
Отгорев, ракеты погасли, над нами опять сомкнулась темнота. Длинными очередями ударил с околицы пулемет, в нашу сторону потянулись светляки трассирующих очередей. Густо высвистывали пули, разрывно щелкая позади о ветки и стволы деревьев.
Снова засветились ракеты. Я понимал, что невидимые пулеметчики должны сменить прицел, и тогда начнут прошивать сугробы, добираясь до моих бойцов. К счастью, этого не случилось: трассирующие пули продолжали отсекать за нами ветки, щепу из сосен и елей. Я посмотрел на часы: секундная стрелка ползла по циферблату с черепашьей медлительностью.
Отлаяв нас очередями, пулемет умолк, и сразу раздалось противное чавканье миномета: по снегу вздыбились разрывы, остывая на поле черными оспинами воронок.
Пулемет опять принялся тачать над нами очереди трассирующих пуль.
Неподалеку от меня Вигура внушал молодому партизану:
— Почему каждой пуле трясешься? Вон сколько их куды попало немец пуляет — на всех страху не напасешься. Что над тобою свистят, тех не опасайся: свою пулю на войне никто не слыхал, и ты не услышишь. Так что уши понапрасну не напрягай!
Насчет пули Вигура был прав, а вот мину свою я услышал. Отвыв положенную ей траекторию, мина рванула, как показалось, ко мне. За неимением другой защиты я успел прикрыть голову трофейным, «шмайсером». Автомат, будто живой, рванулся из рук, ударил по голове. Покореженный осколками, он спас мне жизнь.
Из Барсуков ударил второй пулемет, его подтянули с западной окраины — задачу Тарунова тем самым удалось облегчить. Мы лежали на снегу, с неба тоже падал снег. Родимые наши снега, да темная ночь берегли нас от прицельной пулеметной очереди, от метко выпущенной пули. В белой студеной мгле противник различал нас на ощупь и, не жалея боеприпасов, вел беспорядочный огонь по всей площади поля, стараясь уничтожить на нем все живое.
Снег под нами стал горячим. И каждую секунду мог стать кровавым. Как пламя, что внезапно полыхнуло из Барсуков.
Поначалу сквозь метельный мрак впереди нас появилось желтоватое пятно. Оно расползалось, все гуще алело — и вспыхнуло неистовым на ветру пламенем, осветив затаившуюся деревню, на улице которой заметались уменьшенные расстоянием силуэты охранников.
Ракеты больше не взлетали, теперь в спасительной темноте оказались мы. Захлебнулся один пулемет, вслед за ним другой. Светящиеся стрелки часов показывали ноль сорок пять; я поднял отряд в атаку. Рывками переваливаясь по глубокому снегу, бойцы побежали к освещенной пламенем деревенской околице.
