- Нет надобности гадать, что было бы тогда, - нетерпеливо перебивает Перефикс. - Подумаем лучше, что предпринять в дальнейшем. Мне кажется, есть смысл прибегнуть к перу аббата Рулле. Сей почтенный муж не раз уже оказывал нам услуги. Так вот, пусть напишет от своего имени воззвание к королю с красноречивым описанием неслыханных обид и оскорблений, нанесенных Мольером всем истинным приверженцам католической веры, и потребует сурового возмездия богохульнику и клеветнику.
- Прекрасная идея, монсеньер. Прекрасная! Но, - Ламуаньон воровато оглядывается и понижает голос, - осмелюсь все же заметить, что применение глагола "требовать" в послании к его величеству крайне нежелательно. Это безобидное словечко действует на него, как красная тряпка на быка.
Перефикс презрительно морщит полные губы над жирным, со сдобной ямочкой подбородком.
- Не слишком ли вы боязливы для рыцаря Господня, Ламуаньон?
- Но, монсеньер, вы же знаете, - чуть ли не шепотом увещает тот, - его величество столь же не терпит советов, сколь и малейшего соперничества. Не исключено, что мне, как четыре года назад, придется снова подписать парламентский указ, подтверждающий запрещение нашей организации.
- Господин Ламуаньон запрещает господина Ламуаньона, - едко посмеивается Перефикс. - Забавно!
Тот натянуто улыбается. Разумеется, по существу ничего не изменится... Он это только к тому, что деятельность их братства для короля не тайна, и лишь покровительство королевы-матери удерживает его величество...
Но тут невдалеке слышатся голоса, от которых Ламуаньон втягивает голову в плечи и обрывает свою речь на полуслове.
- По-моему, нам лучше разойтись, монсеньер. Сюда идут.
Укромная скамья в излучине живой благоухающей подковы пустеет, но лишь затем, чтобы приютить другой дуэт. На сей раз, по образному выражению Асмодея, в сети к филоматикам заплывает самая крупная версальская рыба: сам Людовик и его прославленный полководец, принц Конде.
- Что скажете, Конде? - брюзжит король, недовольно оттопырив нижнюю обвислую губу. - Покинуть Версаль из-за какой-то пустячной комедии! На склоне лет моя дражайшая матушка превратилась в настоящую ханжу. Только и делает, что осуждает чужие грехи и замаливает собственные... Заметили вы ее нынешний наряд? Все закрыто наглухо! Ни дать ни взять, крепость перед осадой.
Породистые ноздри Конде смешливо раздуваются. И все же он не разрешает себе ни малейшей фамильярности по отношению к особе, о которой его так доверительно спрашивают, хотя на то ему, казалось бы, дает право принадлежность к королевскому роду. Видимо, Луи де Бурбону, принцу Конде, хорошо известны взгляды короля на сей счет.
- Когда же и замаливать грехи, если не в старости, сир, - говорит он с почтительным равнодушием.
- Положим, - усмехается Людовик. - Но мне, к счастью, до старости далеко. Покуда моя забота - обзавестись прегрешениями. Иначе что же я буду замаливать потом?
На сей раз Конде разрешает себе рассмеяться (вполне, впрочем, искренне), хотя и не может не заметить своему царственному сородичу, что архиепископ Перефикс, вне всякого сомнения, придерживается иных мыслей.
Нижняя губа Людовика оттопыривается еще больше. Вот как! Ему осмелились напомнить о человеке, который то и дело злоупотребляет правами своего сана, пытаясь влиять на него, неограниченного властителя французской державы!
- Никаким ПЕРЕфиксам не дозволено ПЕРЕвоспитывать короля Франции! отчеканивает он с холодным бешенством.
- Безусловно, сир, - спокойно соглашается Конде, - но как запретишь им перевоспитывать прочих смертных?
Людовик искоса изучает Конде царственно-неподвижным взором. Прочие смертные - это, конечно, Мольер! Но в чем его вина?
- На мой взгляд, ни в чем, сир, - все так же невозмутимо ответствует Конде, - но Перефикс...
- К черту Перефикса! Нам случалось видывать пьесы похлеще. Вот хоть фарс, разыгранный недавно итальянцами. Как бишь он называется...
- "Скарамуш-отшельник", сир.
- Да, да, "Скарамуш-отшельник". Там тоже выведен довольно-таки паскудный монашек. Между тем никто и не подумал им возмущаться. Отчего же Перефикс и компания ополчились именно на "Тартюфа"? Не потому ли, что его сочинителю покровительствую я?
- Скорей всего, потому, сир, что автор "Скарамуша" смеется над небом и религией, до которых этим господам нет никакого дела. Мольер же высмеял их самих.
- О! - Король поворачивает голову и снова исследует немигающим оком орлиный профиль своего сорокатрехлетнего полководца. - В таком случае, я ему не завидую, - цедит он неожиданно вяло, будто сразу утратил всякий интерес к этой истории.
И Конде, великий Конде, как его называют, имевший-таки, видимо, намерение замолвить словечко за Мольера, понимает, что дипломатический бой проигран. Да и то сказать, какой из него дипломат? Ну зачем было говорить, что причиной скандала не король и не его покровительство Мольеру? Ведь если Перефиксу нет дела до религии, то Людовику уж наверняка нет дела ни до кого и ни до чего, кроме себя самого и своего собственного достоинства. И коль скоро королевское достоинство не задето, так и на королевское заступничество рассчитывать не приходится.
Точности ради следует заметить, что размышления эти принадлежат уже не Конде, а Фило, который до того взволнован постигшей принца неудачей, что Асмодей из благоразумия объявляет антракт и увлекает филоматиков подальше от опасной скамейки.
В АНТРАКТЕ
Теперь разлюбезная троица отдыхает от трудов праведных у небольшого фонтана, в бассейне которого резвятся прелестные, подсвеченные разноцветными фонариками рыбки.
- Что ни говори, а сидеть все-таки лучше, чем стоять, - блаженно вздыхает Фило, медленно поводя головой из стороны в сторону.
Мате глядит на него озадаченно. Что за странная несогласованность? Фраза как будто утвердительная, а жест - отрицательный.
Не переставая вертеть головой, Фило плутовато кивает на Асмодея. Это все он виноват! Пригласил на спектакль, а места предоставил такие, что шея затекла... Ну да несогласованностью в Версале никого не удивишь. Здесь все думают одно, говорят другое, а делают третье.
- Да! - отзывается Мате с неожиданной горячностью. - Какое счастье, что мы с вами живем не при абсолютной монархии! Клянусь решетом Эратосфена, у меня такое ощущение, будто все здесь ходят по льду. Даже сам король.
- Весьма тонко подмечено, мсье, - встревает бес. - Потому-то он так упрямо самоутверждается. Так сказать, из желания иметь твердую почву под ногами.
Мате обводит саркастическим взглядом версальское великолепие. Куда уж, кажется, тверже!
- Э, не скажите, мсье! Не сомневаюсь, что могущественный Луи до сих пор с содроганием вспоминает времена Фронды.
- Фронда? Это что же такое?
Бес укоризненно покашливает. Похоже, этот долговязый мсье Мате и в самом деле не помнит ничего, кроме своей математики.
- В обычном смысле фрондировать - значит выражать недовольство, поясняет он, - а в историческом Фронда - это движение против французского абсолютизма во времена правления Мазарини.
- Стало быть, Фронда - движение недовольных, - суммирует Мате. - А недовольные кто?
- Все. Решительно все, мсье. Народ, замордованный налогами еще больше, чем при Ришелье. Буржуа, на имуществе которых Мазарини - истый выученик и последователь кардинала - отыгрывался с тем же упорством. Дворянство, наконец. Аристократы, возмущенные тем, что страной правят чужеземцы: испанка Анна и итальянец Мазарини.
- Ну, последний довод не в счет, - протестует Фило. - По-моему, это всего лишь предлог. Просто французские феодалы решили силой вернуть себе древние привилегии, отнятые у них абсолютизмом. И выбрали для этого весьма удобный момент. Они хорошо понимали, что король, которому к началу Фронды было всего около десяти лет, сам по себе в управлении государством еще не участвует. А это, по их понятиям, обстоятельство немаловажное. Король помазанник Божий, лицо неприкосновенное. Чем предъявлять претензии ему лично, не лучше ли отыграться на иностранце, который присоседился к чужому пирогу и отхватывает от него самые лакомые куски?
- Это-то я и хотел подчеркнуть, мсье, - с видом оскорбленной невинности добавляет Асмодей, которому не слишком нравится, когда с ним спорят. - Именно на Мазарини обрушилось всеобщее, десятилетиями нараставшее возмущение. Что, между прочим, весьма необычно отразилось в литературе того времени.
Фило в полном восторге всплескивает своими короткими ручками. Как же, как же! Ему ли не знать мазаринады?!
Мате болезненно морщится. Какие еще маринады? Выясняется, впрочем, что речь не о маринадах, а о сатирических листках против Мазарини, которые получили название мазаринад. В те годы их было несметное множество...
- Около шести тысяч, - захлебывается Фило. - В стихах и в прозе. Памфлеты, куплеты, анекдоты. Известных и неизвестных авторов. Но лучшие все-таки принадлежат Скаррону65. "О, если б оплеуху мог я поместить меж этих строк иль по твоей башке плешивой ударить, негодяй паршивый! Но час придет, когда с тобой покончит Фронда, милый мой!"
