Их произведения должны были стать новым, свежим вместилищем восточного опыта, но, как мы увидим далее, даже такой замысел часто (но не всегда) выливался в ориенталистский редукционизм. Причины этого сложны и многогранны, во многом связаны с личностью самого паломника, его манерой письма и избранной формой его работы.
Чем был Восток для путешественника в XIX столетии? Прежде всего отметим разницу между англо- и франкоговорящими авторами. Для первых Восток – это, конечно же, Индия, реальные британские владения. Двигаться через Ближний Восток было равнозначно тому, чтобы направляться к главной колонии. Уже тогда пространство воображения ограничивали реалии управления, территориальной легитимности и исполнительной власти. Для таких писателей, как Скотт, Кинглейк, Дизраэли, Уорбёртон, Бёртон и даже для Джордж Элиот (в чьём романе «Даниэль Деронда» имеются некоторые планы относительно Востока[633]), как для самого Лэйна и до него – для Джонса, Восток определялся материальным обладанием, или материальным воображением. Англия победила Наполеона, изгнала Францию: взору англичанина открывались имперские владения, ставшие в 1880-х годах неотъемлемой частью контролируемой Британией территории от Средиземного моря и до Индии. Писать о Египте, Сирии или Турции, как и путешествовать по ним, было равносильно путешествию по царству политической воли, политического управления и политического определения. Территориальный императив был неотразим даже для такого неограниченного автора, как Дизраэли, чей «Танкред» не просто аттракцион в восточном стиле, но упражнение в проницательном политическом управлении реальными силами на реальных территориях.
Напротив, французского паломника на Востоке охватывало острое чувство утраты. Он прибыл в земли, где у Франции, в отличие от Британии, не было суверенного присутствия. Средиземноморье вторило эхом французских поражений – от Крестовых походов и до Наполеона. То, что впоследствии стало известно как «цивилизаторская миссия» (la mission civilisatrice), в XIX веке начиналось как политическое предприятие на фоне британского присутствия. Поэтому французские паломники, начиная с Вольнея, и планировали, проектировали, воображали и размышляли о местах, которые находились прежде всего в их головах, они разрабатывали схемы типично французской, а возможно, и европейской, гармонии на Востоке, которой, как предполагалось, дирижировать должны были именно они. Их Восток был Востоком воспоминаний, наводящих на размышления руин, забытых тайн, скрытых посланий и почти виртуозного стиля бытия, Востоком, чья наивысшая литературная форма была создана Нервалем и Флобером, творчество которых всецело находилось в сфере воображения, не реализуемого нигде, кроме области эстетического.
До некоторой степени это также верно в отношении французских ученых – путешественников по Востоку. Как отмечает Анри Бордо[634] в своей книге «Путешественники на Восток»[635], большинство из них интересовало библейское прошлое или история Крестовых походов. К ним следует также (с подачи Хасана ан-Нути[636]) добавить имена ориенталистов-семитологов, включая Катрмера; исследователя Мертвого моря Сольси[637]; Ренана – как занимавшегося финикийцами археолога; исследователя финикийских языков Жюда[638]; изучавших ансаритов[639], исмаилитов[640] и сельджуков[641] Катафаго[642] и Дефремери[643]; исследователя Иудеи Клермон-Ганно[644] и маркиза де Вогюэ[645], чьи основные труды посвящены пальмирской эпиграфике. Кроме того, существовала еще целая школа египтологов, ведущая начало от Шампольона и Мариета[646], школа, давшая впоследствии таких ученых, как Масперо[647] и Легран[648]. В качестве еще одного показателя различия между британскими реалиями и французскими фантазиями стоит упомянуть слова, сказанные в Каире художником Людовиком Лепиком[649], который в 1884 году (через два года после начала британской оккупации) горестно заметил: «Восток в Каире мертв». И только неизменно реалистичный расист Ренан оправдывал подавление англичанами националистического восстания Ораби, которое сам он с высоты своей мудрости называл «позором цивилизации»[650].
В отличие от Вольнея и Наполеона, французские паломники XIX века стремились не столько к науке, сколько к экзотической, но потому особенно привлекательной реальности. Это в особенности верно для паломников от литературы, начиная с Шатобриана, для которого Восток стал местом, созвучным его личным мифам, страстям и ожиданиям. Здесь надо отметить, что все паломники (но французские в особенности) использовали Восток в своих произведениях так, чтобы найти в нем оправдание собственным экзистенциальным наклонностям. И только появление у текста некоей дополнительной познавательной задачи позволяло излияние собственных пристрастий в некоторой степени обуздать. Например, Ламартин прежде всего пишет о себе самом, но при этом пишет и о Франции как о силе, присутствующей на Востоке. Этот второй мотив приглушает и в конце концов полностью подчиняет себе особенности стиля, обусловленные его душой, его памятью и его воображением. Но ни одному из паломников, будь то француз или англичанин, не удалось столь же неумолимо господствовать над самим собой и своим предметом, как Лэйну. Даже Бёртон и Т. Э. Лоуренс[651], первый из которых использовал форму целенаправленного мусульманского паломничества, а второй – то, что он назвал обратным паломничеством из (away) Мекки, произвели на свет много исторического, политического и социального ориенталистского материала, но отнюдь не такого свободного от собственного «я», как труды Лэйна. Вот почему Бёртон, Лоуренс и Чарльз Даути занимают позицию посередине между Лэйном и Шатобрианом.
«Путешествие из Парижа в Иерусалим через Грецию, и обратно из Иерусалима в Париж через Египет, Варварию и Испанию» (1810–1811) Шатобриана сохранило подробности путешествия, предпринятого им в 1805–1806 годах после поездки по Северной Америке. На многих сотнях страниц этого сочинения запечатлено признание автором того, что «говорю я вечно о себе»[652], – столь многих, что Стендаль, и сам не слишком сдержанный автор, признал полное фиаско Шатобриана в качестве путешественника-знатока вследствие его «отвратительного эгоизма». На страницы книги он принес тяжкий груз личных предрассудков и предубеждений в отношении Востока, вывалил их, а затем продолжил подминать под себя людей, места и идеи, касающиеся Востока, так, словно ничто не в состоянии противиться его высокомерному воображению. Шатобриан пришел на Восток не в подлинном – собственном – обличье (true self), а как сконструированная фигура. Для него Наполеон был последним крестоносцем, он же сам был «последним французом, оставившим свою страну, дабы совершить путешествие в Святую землю, разделяя идеи, цели и чувства паломника былых времен». Однако были и другие причины. Симметрия: побывав в Новом Свете и увидев его природные памятники, он намеревался замкнуть круг своих исследований и посетить Восток с его памятниками знания: после изучения римских и кельтских древностей ему оставались лишь руины Афин, Мемфиса и Карфагена. Ему нужно было пополнить запас впечатлений и подтвердить важность религиозного духа:
Религия как своего рода универсальный язык, понятный всем, – и где всё это можно увидеть наилучшим
