слегка свою жажду».
Я иду по пустыне, зной и сухой песок, ничего более. Я иду, облизывая сухие губы, по двое, по трое, по четверо суток. Я иду, потому что знаю, где-то на пути мне встретится ручеек, и мне позволено будет пить. Когда же наконец мне дают пить, мои руки дрожат, поднося к губам драгоценный сосуд, я пью медленно, чувствуя на языке каждую каплю. Я боюсь допить все до конца. Но не успеваю я как следует смочить губы, как вода исчезает. Я снова иду день, два, я знаю, что через какой-то промежуток времени мне снова дадут пить. Но опять то, что мне дают, приносит мне лишь тень облегчения, ровно настолько, чтобы дать мне силы идти дальше. Я знаю, где-то там на пути, через длинную-длинную дистанцию, через много-много препятствий, меня ждут опять несколько капель, а может, даже и глоток.
Иногда я не получаю ни глотка чрезмерно долгое время. Тогда, теряя последние силы терпеть и держать себя в руках, я начинаю спотыкаться, валиться с ног, впадать в отчаянье. Нужен хоть глоток, чтобы я могла идти дальше. Мне не всегда удается сосчитать, сколько именно дней или недель подряд мы живем без всякой ласки, без единого прикосновения, если не считать машинальных поцелуев при встрече и при расставании – «привет!», «пока», – но я замечаю чрезмерную затянутость такой ледяной жизни по тому, как организм мой, как засыхающее растение, теряет способность нормально жить, по тому, как тяжело мне вставать по утрам, по тому, как невыносимо тяжелы мне привычные заботы дня, по тому, как, когда он вечером, по обыкновению, после ужина располагается поуютней с книгой, журналом, лепкой, рисованием, с чем угодно, только не со мной, мне неистово хочется бросить его, застрелить его, плакать, разбить холодильник, разломить швабру надвое.
Можно требовать, чтобы человек пошел с тобой посмотреть фильм, который ты хочешь, можно попросить исправить сломавшийся вентилятор, можно требовать, чтобы он, а не я мыл посуду после еды, но нежности – разве можно требовать нежности?! Если человеку не хочется тебя целовать, к тебе прикасаться, что можно в таком случае требовать?
Остается только задать вопрос: почему ему этого не хочется?
* * *
Что же получается? Я, всегда искавшая возвышенного чувства и ставившая во главу угла духовную близость и интеллектуальное начало, я, отвергшая несколько дюжин парней, только потому, что они «в духовном» смысле не тянули или потому, что проявляли ко мне интерес лишь как к привлекательной самке, а не как к человеку, теперь, получив эту самую духовную близость и мужчину, который любит меня именно как человека, вдруг обнаружила совершенно неожиданное.
Оказывается, меня интересуют только одни физические ласки, физический контакт, физическая близость. Не духовная любовь меня интересует, как я все эти годы думала, а физический контакт: телом, кожей, губами, руками, носом, глазами.
Ничего себе, открытие!
И чтобы это понять, мне нужно было потратить годы и нечеловеческие усилия на то, чтобы сначала встретить эту самую духовную любовь, а уж потом осознать, что не она меня интересует. Оказывается, я ничего в самой себе не понимаю!
* * *
Ядавно решила для себя больше не ходить к Моисею. Мысль, которая меня осенила, настолько сильно взволновала меня, что мне непременно нужно было поделиться ею с кем-то умным. Кроме Моисея и Гарика, умных людей я не знала, так что пришлось снова ехать к Моисею за советом, потому что Гарику такое не расскажешь.
* * *
– Кажется, я нашла разгадку тайны, – говорю я Моисею, – я поняла, в чем причина моих проблем с Гариком.
– В чем же причина? – заинтересованно спрашивает Моисей.
– Вас, наверно, удивит это. Мне кажется… Как бы это так выразиться…
– А говорите, как хочется, прямо.
– А что, если я – сексуальный маньяк? – говорю я, почему-то при этом краснея (оказывается, нелегко высказать такое).
– Сексуальный маньяк… – говорит Моисей задумчиво, как обычно он это делает, как бы взвешивая, мои слова.
– Да.
– Как же вы к такому выводу пришли?
– В последнее время я стала замечать, что меня ничего, кроме физической любви, не интересует. Гарик утром уезжает на работу, а я хожу по магазинам, покупая себе наряды, косметику, чтобы ему понравиться. Вечером он смотрит новости, его интересует, что происходит в мире, а я лишь жду, когда он перестанет их смотреть и посмотрит на меня. Я как животное: ни книги меня не интересуют, ни кино, ни дети, ни родители… Как назвать такого человека? Конечно, животное. Мы идем в кинотеатр, он смотрит кино, а я только вся, как от наркотика, балдею от близости и запаха его тела. Кино не доходит до меня, не интересует меня, как я ни пытаюсь свои эмоции скрывать, они выдают сами себя на каждом шагу. Если бы вы только знали, чем полна моя голова сутками напролет…
– Чем же полна ваша голова?
– Сексом. Бесконечно, ненасытно – сексом, поцелуями, объятиями… Мне даже самой стыдно за то, что я такое животное. Я хочу любви, ласки – двадцать четыре часа в сутки. Не надо мне ни завтрака, ни обеда, ни ужина, ни сна, ни интеллектуальной жизни… Ну прямо, в самом деле, это что-то нездоровое. Я уже сама это вижу.
– А может быть, вы просто неудовлетворенная женщина?
– А меня удовлетворить невозможно. Мы иногда ведь занимаемся любовью.
– Иногда?
– Ну да… редко. Но даже сразу после того, как все-таки было что-то, можно успокоиться? А я опять хочу. Вот, например, вечером была любовь. Мне это даже на край зуба не попало. Я бы еще раз десять все по кругу повторила, а он уже все. Мне стоит больших усилий, чтобы дождаться утра, ну, чтобы он передохнул хотя бы. Утром я начинаю приставать к нему, а он такие глаза на меня таращит: как? только ведь вчера ночью все было! А было-то что? Стоит только моргнуть глазом – вот и все, что было! А я это «было» жду веками. Мне и обидно, что он меня не хочет, и стыдно, за то, что я такая ненасытная. А сколько раз вообще в день, в неделю, в месяц – считается нормой? Все-таки: это он холодный мужчина, или это я маньяк?
– Вы помните эксперимент Кийя в 1950-м году? Тридцать два волонтера в течение шести месяцев были посажены на полуголодную диету. Вы помните, помимо существенной потери в весе, какие изменения произошли в их поведении?
– Да, я помню. Они стали раздражительны, угрюмы, необщительны и не могли сконцентрировать свои мысли ни на чем, кроме
