этот толстенный свитер, ничего понять невозможно. Свитер, что ли снять боишься?
– Нет.
Я снимаю свитер. Стою в футболке и джинсах. Рудольф подходит ближе.
– Я сейчас закричу! – говорю я.
– Ох, ох, ох! Нужна ты мне? Как тебя рассматривать? Ты вся в каких-то одежах! Подойти поближе нельзя! Если ты так сильно мне не доверяешь, давай, я лучше отвезу тебя домой и расслабься там. Что это такое?! Ведешь себя, как целка.
– Ну, хорошо… – говорю я. – Наверно, я в самом деле чересчур недоверчива, мне все кажется, что Рудольф хочет меня надуть: завлечь, а потом изнасиловать.
– Лапонька, так, в одежде, ты вполне привлекательна. Я не вижу в тебе особых изъянов.
– Правда? Вы не обманываете меня?
– Вот, какая ты! Почему ты мне все время не веришь?
– Это я не вам не верю, это я своим ушам не верю. Я просто не могу понять, почему при такой духовной близости с Гариком, если я к тому же и как женщина – привлекательная, почему же он так холоден со мной? Ничего ведь не бывает без причины. Должна быть какая-то причина!
– Не знаю, – говорит Рудольф. – Может быть, без одежды ты совсем другая. Бывает такое, в одежде, смотришь, вроде красивая. А разденется, фу, все падает. Я ведь тебя вижу только одетую.
Я смотрю на Рудольфа. Он не предлагает мне раздеться, и это успокаивает меня. Мы болтаем немного о том, о сем, и Рудольф спрашивает меня:
– Ну, что, отвезти тебя обратно? Или ты хочешь, чтобы я на тебя раздетую тоже посмотрел?
Он говорит это так спокойно, что я начинаю верить, что это «раздевание» нужно, скорее, мне, чем ему. Если я сейчас разденусь, у меня есть шанс услышать горькую правду о себе и понять, в чем корень моих бед.
Подумаешь, представь себе, что он доктор. Перед врачом же ты раздеваешься. Если же не разденешься, так и будешь жить, как слепой котенок, с повязкой на глазах. Кто тебе еще правду скажет? А кто вообще узнает, что ты перед Рудольфом разделась? Никто. Да и что в этом такого ужасного?
– Хорошо, – говорю я, – я разденусь.
Я снимаю майку, затем джинсы. Стою босая на ковре, ежусь от неловкости и от холода, в трусиках и в лифчике. Черт побери, что я этого старика так стесняюсь?
– Ну, что? – спрашиваю я.
– Сейчас, лапонька, я водички попью, пить так хочется. Сними, Лапонька, все до конца, – говорит Рудольф и бежит на кухню.
Выпив воды, он возвращается и видит меня присевшей на кресле, все так же в трусиках и в лифчике.
– Как, как, как я должен понять, какая у тебя грудь, если она закрыта этой тряпкой! – кричит Рудольф, выходя из себя.
– Хорошо-хорошо, только лифчик сниму, но больше – все!
Не успеваю я расстегнуть лифчик и обнажить свою грудь, как Рудольф самым что ни на есть бессовестным образом срывает с себя маску и показывает свое истинное лицо.
– О-о-о-о-ой… Лапонька! – громко застонал Рудольф.
– О-о-о, ты не можешь меня так оставить… За все, что я для тебя сделал, за столько времени, которое я потратил с тобой, ты не вознаградишь меня такой малостью… Дай только притронусь к тебе! Я обещаю, я не буду тебя трахать. Я не сделаю ничего, чего ты не хочешь! Только пощупаю… так, чуть-чуть… Лапонька, ты не можешь меня так оставить…
Увидев его осоловелое, искаженное похотью лицо, я тут же, испугавшись, бросаюсь одеваться.
– Умоляю тебя! – кричит он, – умоляю тебя, не одевайся! Дай хоть я просто посмотрю на тебя, издалека…
Я смотрю на жалкого Рудольфа, держащего свою ширинку с видом воистину страдающего мужчины, и мне становится жаль его. Такое ощущение, что я всю его жизнь держу в своих столь нечутких к его чувствам, равнодушных руках.
– Что от тебя кусок отвалится? – кричит Рудольф, чуть не плача от отчаянья. – Дай хоть посмотреть на себя издалека! Я буду стоять на расстоянии… дай хоть чуть подрочить… Это займет ровно две минуты!
Я отворачиваюсь, чтобы не видеть жалкого Рудольфа, но, как он просит, не одеваюсь. Жду. Пусть получит удовольствие, бедняга. Маньяк – ведь тоже человек. Представляю себе, как ему тяжело в свои шестьдесят с чем-то с этим своим заходом на молоденьких девочек.
– Ох, лапонька… Потрогай себя за грудку! Прошу тебя! Заклинаю тебя! Ну, пожалуйста!!!
Я, не поворачивая своего лица к Рудольфу (я знаю, что он делает, хоть и не смотрю на него), прикрываю одной рукой себе грудь. Рудольф начинает стонать еще громче.
– Потрогай себя за коленки! Умоляю тебя! Умоляю, не порть мне кайфа, не возражай! Покрутись вокруг, подвигайся… О-оох! О-о-о-о-о-ох!..
* * *
Мы сидим в машине Рудольфа. Он привез меня домой. Я разочарованная и побитая. Он окрыленный и счастливый.
– Ну, что я от тебя кусок что ли оторвал, что ты сидишь с таким видом? Я ведь даже ни разу не прикоснулся к тебе! – говорит он.
– Нет, вы просто наглым образом надули меня. А я поверила: думала, что в самом деле вы искренне хотите мне помочь…
– А я, Лапонька, искренне! Честное слово! Ну ты пойми, я ведь не бревно! Я же мужчина все-таки! Я не могу, когда передо мной такая девочка раздевается…
– Какого черта просили меня раздеться, если не можете?!
– А как, по-твоему, я должен был тебя увидеть? Как оценить? Я что – экстрасенс? Я не вижу через одежду!
– А когда увидел, так увлекся, что забыл даже, зачем смотрел…
– Почему забыл. Я не забыл.
– Ну так, где же ваш ответ? Увидели недостатки? В чем проблема? Привлекательная я в раздетом виде?
– И ты еще спрашиваешь?!!! – расхохотался Рудольф.
– А для чего ж я раздевалась? Чтобы вам удовольствие доставить?
– Ну, ты, Лапонька, да-е-ешь… Я здесь, с тобой, седьмое небо увидел, а она еще спрашивает. Да шикарная ты. Тебя, лапонька, только любить и любить, сутками напролет. Эх, был бы я на месте твоего Гарика!
«Старый козел! А что тебе еще сказать? – думаю я, поднимаясь в лифте. – Использовал меня, теперь считает своим долгом вознаградить меня за это комплиментами. Бог его знает, что он на самом деле думает».
* * *
Обычно в течение дня Гарик часто звонит мне. Просто сказать «привет», сказать, что любит меня. Сегодня так получилось, я сама ему позвонила, нужно было кое-что с ним выяснить. Я никогда ему прежде еще не звонила сама. Вдруг, слышу, приятный молодой женский голос отвечает по-английски:
– Фирма «Мы – вывески», слушаю вас.
От неожиданности я даже не сразу могла ответить. Неожиданно было
