случилось на ферме? Нет, если что-нибудь серьезное, она сунула бы голову в дверь и доложила, не скреблась бы, как мышь, за стеной. То обстоятельство, что дочь была рядом, нанизывало разрозненные мысли Риты Фрелих на вполне определенный логический стержень: «Чего она там шебуршит, что ищет? Ох, несчастные мы люди, учителя, никогда не знаем, какое наше слово даст ростки, а какое сгниет в душах учеников; одно лишь истинно — многие из этих слов можно обратить против нас самих… Сегодня вторник, вечером надо побеседовать с Агне, предстоит серьезный разговор, отец просил, так просил, чтобы перед вступительными я поговорила с ней… Профессию выбрать — не платье, но как начнешь, если недавно я так напала на нее за эту ферму? А ведь сколько раз сама вещала: любая работа почетна, если только она нужна людям! Почему же я против фермы ополчилась, словно там не люди работают? В нашей семье есть все условия для взаимопонимания, для человеческих отношений, для доверия и дружбы. И вот ведь как глупо выходит: условия есть, а ни дружбы, ни согласия, будто на разных языках говорим, на разных планетах живем…»
Агне знала, о чем думает Рита Фрелих, все ее мысли знала. Может, даже лучше, чем свои собственные. Поэтому они и занимали ее меньше, чем платье цвета спелых вишен. Другое дело — письмо. Интересно, что Спину надо? Опять будет пилить за то, что подала заявление туда, куда велел отец? Хочет, чтобы следовала его примеру: говорила, что учится в одном месте, а сама в другом? Или начнет допытываться, не забыла ли она монолога Офелии?
Подведенные брови казались совсем черными, когда Агне, прищурившись, как близорукая, смотрела на свое отражение в зеркале. Потом она обхватила себя крест-накрест за талию и даже зарделась от гордости, чувствуя, что руки сковывают ее кольцом, почти сходятся, приподнимая груди, делая явственней ложбинку между ними, и все тело становится похожим на сжатую пружину. Вот и исчезло охватившее ее на ферме беспокойство — не страх, не злоба какая-нибудь, не тоска, а какое-то, черт его знает, совсем новое чувство, внезапно столкнувшееся с недавним желанием быть одной. И сразу же ее стали преследовать собственные глаза — в оконном стекле, в блеске полированного бока автомойки, в зеркале комнаты отдыха, — всюду отражалась другая Агне, одетая в застиранный рваный халатик, вместо лица тусклое серое пятно… Вот, значит, какая она, когда остается наедине с самой собою? Печаль, словно туман, внезапно обволокла Агне. И ей не захотелось больше оставаться одной. Пружиной дрогнуло не тело — душа, это она потянула Агне на люди. Захотелось поговорить хоть с Натальей, пусть и не очень разговорчива ее напарница… Но Наталья спешила накормить своих подопечных, чтобы успеть малость вздремнуть до вечерней уборки.
Тогда-то Агне и удрала домой.
Ей не хватало ярких чистых красок: и для лица, и для глаз, и для всего тела. Еще шагая по полю, радовалась она, что в шкафу ее ждет это платье — плотное, шелестящее, неизвестно каким чудесным образом ласкающее. И впрямь, едва натянула его, исчезло мучительное чувство серости, она уже спокойнее смотрела на себя, могла теперь вернуться… даже на ферму! В платье? Наталья сознание потеряет! И что делать ей на ферме в таком платье? Что? Будет читать письмо Спина. Вон оно какое толстое! Спасибо тебе за письмо, Спин, ведь Агне так любит получать письма. Она будет читать твое письмо долго — идя полем, потом сидя в углу двора фермы, возле бума, который вытесал из целого бревна и установил Бейнарис. Не бум, а живой слон! Потом, может, Агне даже пройдется до кузницы Дукинаса, до самой Лафундии, чтобы и там, в парке, сидеть и читать, читать…
Агне несла письмо в руке и только уже на льняном поле вскрыла конверт. Несколько раз прочла начало, спотыкаясь на одном и том же месте, не сразу сообразив, что письмо это не ей:
«Я понимаю, Мари, что имею право сердиться на тебя, но должен простить. Разве ты виновата, что существуют солнце, месяц, звезды? Разве ты виновата, что есть он? Я был бы злым, если бы хотел его смерти. Все живое имеет право жить! Существуя среди тех, кого мы ненавидим, разве смеем мы считать, что им надлежало бы немедленно умереть? Разве наши чувства действительно так полярны и взаимоисключающи, как иногда пытаются их представить: любовь — ненависть, мороз — жара, свет — мрак. Господи! Тогда они на самом деле уничтожали бы друг друга, а не дополняли! Понимаешь, Мари? Но, когда я подумал об этом, меня все-таки охватил гнев: почему я должен дополнять его, почему я узнал тебя позже, а не он? Только потому, что я на пять лет моложе? Но ведь ты еще моложе! На сто, на тысячу лет моложе каждого мужчины, похотливым взглядом шарящего по твоему лицу, твоему телу, ибо я верю, что любовь — начало мира, самое изначальное начало, самая могучая и вечно молодая его сила. Все, что стареет, антисила. Это мое собственное открытие. Совершил я его, осматривая одну коллекцию спичечных этикеток. У коллекционера тоже безумная увлеченность, свой принцип, но это не любовь. Только ты — моя любовь, мой высший принцип. Страсть коллекционирования — лишь компенсация отсутствия великой любви. Это значит, что коллекционировать насекомых или почтовые марки я начну, если потеряю тебя, Мари. Накуплю альбомов, стану вытирать с них пыль, самолично варить клей, который не боится влаги, не оставляет пятен и не привлекает грызунов. Но коллекционирование — это эрзац любви, не любовь, а черт знает что. Оно не создает ничего нового, ничего не рождает. Оно антисила. А мы с тобой, Мари, только начинаем творить. Ты народишь мне детей, очень много детей. Наша семья многодетная. Нас росло четверо, а отец и дедушка вспоминают, что в их семье было десять — целая куча! И мы с тобой не станем считать, сколько зарабатываем, сколько проедаем, сколько тратим на одежду. Мы будем любить друг друга, и пусть у нас рождаются дети! Долой цивилизацию, если она требует: «Растите не более троих». Хочу варварскую семью! Это звучит, черт побери, это прекрасно звучит, Мари! Нас будут считать дураками, придется просить помощи у государства, тебя наградят орденами, и вообще все будут смеяться над нами. Но что значат для любви, для величайшей силы в мире, насмешки трезвомыслящих? Достоин сожаления смех антисилы. Ему не нарушить нашей любви, мы пойдем своей дорогой… Прости, Мари, увлекся. Ведь обещал, что мои письма будут лишь рассказом о повседневных заботах. Никаких сентенций, никакой зауми. Но что делать,
