Вспомнив теперь об этом, Анна думала:
«За мужиков горой стоит. Батю, говорят, обстрамил на сходке – всю жизнь не забудет. И все из-за них, из-за мужиков. А вот постоять за себя не может. Я накричала, а он промолчал. Напрасно! Нашу сестру кое-когда и в узде не мешает держать. На язык не в меру бойки бываем. У мужиков-то язык лучше привязан. Так и то правда: досады в жизни у них меньше нашего. А все же я зря на Матюшу накричала. Он бы и без этого понял. Сердечной души человек».
Она взглянула на звездочку, мигающую на горизонте над лесом, легонько потянулась, приоткрыла рот, чтобы зевнуть широко, аппетитно, но вдруг услышала женский тихий смех. Показалось ей, что смех этот донесся до ее ушей с вышки амбара. Пружинистыми, широкими шагами она приблизилась к амбару, протискалась боком в тесный промежуток между стеной и забором, притаилась.
«Ишь ведь где пригнездились! Кто же это? Видно, Назарка Зотов с Груняшей Федотовой. Доведется, знать, по осени на свадьбе гулять. И скажи, ведь знают, что у нас амбар с потолком! Ах, и чего только не бывает в молодости! Мы, когда женихались с Матюшей, тоже раз ночку на сеновале у нас провели. Весь день потом у меня губы припухшие были».
Анна усмехнулась про себя и, подумав, что так было до нес и так будет после, хотела идти в избу. Но на вышке приглушенно заговорили наперебой. Анна различила голоса – Матвея и коробейницы. И ее затрясло, как в ознобе. Она хотела броситься к лестнице и с криком: «Ах ты, паскуда, вот ты зачем приехала!» – подняться на вышку, но ноги не двигались, на них навалилась такая тяжесть, точно кто невидимый подвесил под колени гири.
Опамятовавшись, Анна решила выждать, прислушаться: не померещилось ли? – и потом сбегать за свекровкой. Пусть посмотрит на своего распутного сына!
Шумно дыша и боясь этим выдать себя, она ладонью зажала рот и напрягла слух. Коробейница говорила то вполголоса, то шепотом. До Анны долетали редкие обрывки фраз.
– Лена пробудилась, подняла…
У Анны сердце перестало биться.
«Лена? Какая же это Лена?.. Побегу за матушкой», – решила она, но коробейница заговорила громче, и Анна продолжала стоять, не двигаясь с места.
– Новоселов надо расшевелить непременно… Очень хорошо, что курские… В этой губернии крестьяне в пятом году захватывали помещичьи имения. Возможно, есть люди с опытом. Найти их надо, Матвей Захарыч. Они поведут за собой остальных. Благодаря столыпинской земельной реформе кулаки в Сибири стали своеобразными помещиками, лучшие земли перешли к ним. От вас я еду в Каюрово. Там у нас беглецы с Лены за работу взялись. Партия, как видите, снова готовится…
Коробейница перешла почти на шепот, и что она говорила дальше – уловить было невозможно. Анна стояла, как пришибленная, с величайшим смятением в душе. Из всего, что ей удалось расслышать, она поняла одно: Матвея и коробейницу связывает тайна, но совсем не та, о которой она думала вначале.
«Слава богу, что за матушкой не побежала, понапрасну оскандалила бы и себя, и Матюшу, и эту синеглазую», – подумала Анна.
Оттого, что она не сделала этой глупости, ей на минуту стало радостно, и о той синеглазой она подумала с гордостью:
«Смотри-ка ты, как востро наставляет. Городская! С грамотой! Да ведь как сказать, обучи хоть бы и нашу деревенскую сестру – и она уму-разуму учить сможет. А бойка она, синеглазая-то. Не зря ее, видно, к тайному делу приставили. Мужик хоть и умнее бабы, а хитрости меньше в нем».
Анна долго стояла, приподнявшись на носки, вытянув шею и прислушиваясь, но на вышке говорили совсем тихо. Анна пожалела об этом. Ей очень хотелось послушать: что это за партия, о которой говорят Матвей с коробейницей? Почему о ней нельзя говорить вслух? Но тут она вспомнила об Антоне Топилкине, живущем где-то в холодном краю, в ссылке.
«Ох, попадет Матюша в беду с этой городской партией!»
Ей стало тревожно, и в уме мелькнула мысль: подняться сейчас на вышку, сознаться Матвею и коробейнице в том, что она слышала их разговор, и добром уговорить мужа не соваться ни в какие тайные дела. Но вот на вышке заговорили громче, и Анна услышала голос Матвея:
– Спасибо за советы, Ольга Львовна. Все силы приложим, а кедровник отстоим…
«Вот они о чем? О кедровнике! – удивилась Анна и опять не без удовольствия отметила: – Хорошо, что не дернул меня леший на вышку подняться».
Вскоре потолок амбара заскрипел, и Анна увидела на лестнице коробейницу. Матвей спустился на землю вслед за ней. У лестницы они немного задержались, и Матвей спросил:
– Дочка-то жива, Ольга Львовна?
– Растет. Пережили мы с ней, Матвей Захарыч, тяжелое время. Трехмесячная она в тюрьму со мной попала, потом в ссылку поехала. Намаялась я. Зима. Морозы. Одежонка плохая, а дороге в конца не видно. Думала, погублю дочь. Ничего, выжила! – Ольга Львовна засмеялась. – Здоровая девчонка. На Федю очень похожа, Матвей Захарыч, такая же смуглая, от меня – одни глаза.
Анна слышала этот разговор, и он пришелся ей особенно по душе.
«Ишь ты, голубка, – ласково подумала она о коробейнице, – дочку имеет. Это хорошо. Уж и не знаю, что это за баба, которая детишек не рожает. Ветер!»
У ворот Матвей и Ольга Львовна остановились. Матвей вышел на улицу и скоро вернулся. Переждав немного, они вышли вместе. Когда они скрылись, Анна вошла в дом. Только легла на кровать, пришел Матвей. Анна притворно сонливо спросила:
– Где это ты, полуночник, гуляешь?
– У Калистрата в карты играл, – ответил Матвей.
Анна ничего не сказала, только молча улыбнулась.
3
За неделю до покоса Матвей отправил Артемку с волченорскими мужиками в Жирово, на мельницу. Неразмолотой ржи набралось два мешка-маломерка. Ехать с таким пустяком самому в то время, когда дома скопилось много работы, не хотелось. Архип Хромков пообещал Матвею присмотреть за парнем в дороге и на мельнице помочь в случае нужды.
На мельнице было людно. Мужики спешили запастись хлебом, пока не начался покос. Артемка вернулся через три дня. Он был доволен и горд. Поездка на мельницу обошлась как нельзя лучше.
Матвей похвалил сына и с грустью подумал: «Эх, сынок, сынок, и на тебя надели хомут».
В этот же день Матвей под навесом, стуча остроконечным молоточком, отбивал косы. Артемка в другом углу поднавесья делал из обломков кирпича бруски для подточки кос.
Увлекшись работой, он негромко напевал:
Не по собственной охотеБыли в каторжной работе,В северной тайге.Мы песок там промывали,Людям золото искали,Себе не нашли.Много денег нам сулили,Только мало получили,Вычет одолел.Щи хлебали с тухлым мясом,Запивали кислым квасомИ мутной водой.Зачастую хлеба коркаВ горле станет, как распорка,Что не проглотнешь.Приисковые порядкиДля одних хозяев сладки,А для нас горьки.
Матвей, перестав бить молотком, прислушался к песне и подозвал к себе сына.
– Артюша, где ты этой песне выучился? – спросил он.
Артемка взглянул отцу в голубые глаза. Они были добры, ласковы и смотрели с любопытством.
– В Жирове, на мельнице, тятя.
– Кто тебя научил?
– Да не меня одного. Там многие выучились. Вон дядя Архип Хромков с присвистом поет ее. Ловко у него выходит! – засмеялся Артемка.
– Архип, известно, артист, – засмеялся Матвей и выжидающе посмотрел на сына.
Артемка продолжал:
– Выучил нас этой песне, тятя, один распотешный мужик. Работником у каюровского попа живет. Сидели мы ночью у костра, коней стерегли, он и потешал нас до рассвета. А сам он, тятя, не из простых – из приискателей. Такие рассказы знает – в год не переслушать! Дядя Архип взял да какую-то песню запел, а он, этот мужик-то, и говорит: «Хочешь, научу приискательскую?» Ну, тут мы все и разучили эту песню. А мужик он, тятя, ох и распотешный же! Когда о своем каюровском попе рассказывал, мы животики надорвали.
Помолчав, Артем серьезно заключил:
– Теперь, тятя, на мельницу завсегда меня посылай. Ты, помнишь, как-то рассказывал, что в городе живые картинки показывают. На мельнице в сто раз лучше твоих картинок. Там такие шутники бывают, что весь твой город обыщи – не найдешь.
Матвей глядел на Артемку, как-то сразу, за один год, сильно выросшего, и думал: «Ну, катится времечко».
Артемка был еще по-мальчишески угловат, худощав, но мускулы рук уже заметно обрисовывались под ситцевой тесной рубашкой. Лицом он пошел в Юткиных – смуглый, кареглазый, черноволосый. Как у всех у них, брови его очерчены резко, нос и подбородок казались выточенными, и это придавало лицу что-то иконописное. Но движения его рук были быстры, походка легка, голос звонок, и каждый при виде Артемки вспоминал его дедушку, Захара Строгова.
– Ну, иди, Артем, кончай бруски. Послезавтра на покос двинем. Дождей нынче мало было. В два счета трава перестоится, – проговорил Матвей.
Но Артемка уходить медлил.
– Тять, а на мельницу будешь пускать? – спросил он.
