Но Артемка уходить медлил.
– Тять, а на мельницу будешь пускать? – спросил он.
– А, ты все о том же! Конечно, поедешь. Теперь твой черед вышел нужду на кулак мотать.
4
Прошла неделя. Покос уже приближался к концу. Лучшая трава, росшая по ложбинкам, была скошена, просушена и сметана в стога. Матвей решил день-два покосить осоку, буйно вздымавшуюся по берегам реки, и, не дожидаясь, когда она высохнет, сметать ее в копны на остожья, чтоб продувало ветром.
Вместе с Матвеем были Артемка и дед Фишка. В полдень они сделали привал на обеденный отдых. Расположились в тени берез на взлобочке. День был так жарок, что от суглинисто-песчаных берегов речки попахивало чем-то припаленным. Дед Фишка развел костер, а Матвей начистил котелок картошки. Присматривать за варевом взялся Артемка. Матвей и дед Фишка, подложив под головы по клочку сена, прилегли вздремнуть. Артемка сидел возле тагана, негромко напевал:
Не по собственной охотеБыли в каторжной работе,В северной тайге…
Он не заметил, как, свернув с дороги, пролегавшей вблизи от речки, к нему подошел человек. Несколько минут человек стоял молча, наблюдая за Артемкой и слушая его песню.
– Дай, молодец, водицы напиться. Все нутро от жары горит, – негромко проговорил он.
От неожиданности Артемка вздрогнул, обернулся. Человек был немолодой, но крепкий и рослый. В руках он держал осиновую палку, за спиной висела котомка. Лицо, шея и руки почернели от загара. Ветхая, шинельного цвета, одежонка покрылась пылью. Зверковатые, широко посаженные глаза смотрели устало. Оглядывая прохожего, Артемка подал ему чайник с холодной ключевой водой. Тот приложился к носику чайника и пил долго, не отрываясь. Вода в его горле булькала, а острый кадык на худой шее при каждом глотке подпрыгивал к самому подбородку.
– Ух! Спасибо, дружище, – оторвавшись от чайника, сказал прохожий и бережно поставил его к ногам Артемки.
Широкой огрубевшей ладонью он смахнул капли с усов и улыбнулся. От улыбки бронзовое скуластое лицо его стало добрее, и настороженные быстрые глаза ласково заискрились.
– Хорошо поешь, парень, – дружески подмигнул он, – отец научил? Он что у тебя, из копачей? Ну, пой, пой. А эту песню знаешь? – спросил он и, прищурив глаза, хрипловато пропел:
Как Трещенков-ротмистрПострелял людей с полтыщи —Будь навеки проклят он!
Артемка не знал этой песни. Прохожий помолчал, потоптался на месте и, поддернув на плечо котомку, приготовился идти.
– Ну и хорошо, что не знаешь, – сказал он, – за эту песню, молодец, многие уже на каторгу пошли. С перцем песня!
Услышав незнакомый голос, Матвей открыл глаза и с минуту лежал не двигаясь. Но когда прохожий упомянул о каторге, он вскочил с земли и подошел к нему.
– Доброе здоровье, земляк. Присаживайся, гостем будешь, – пригласил Матвей.
Увидев его, человек сгорбился, и зверковатые глаза его опять стали настороженны и быстры.
Матвей уловил это и понял: прохожий не подозревал, что Артемка не один. Ни деда Фишки, ни его, Матвея, он не видел: их скрывали кусты шиповника.
– Спасибо, земляк… Путь мой длинен. Поплетусь с богом дальше, – проговорил странник, разглядывая Матвея.
По несчитанным и немереным проселочным дорогам матушки Сибири немало бродило всякого люда. Частенько проходили странники и через Волчьи Норы. Матвей перевидал их на своем веку не одну сотню. Внутренним чутьем он научился угадывать, кто перед ним: искатель приключений, любитель беззаботной, птичьей жизни или человек, для которого мир стал тесен.
– Что ты, добрый человек, от обеда уходишь! – воскликнул Матвей, видя, что незнакомец собирается идти. – Разве мы не русские хлебосольные люди? Картошка вон варится, сметана есть, закусишь, и тогда – счастливой дороги.
Упоминание о еде поколебало решимость странника. Он посмотрел на котелок и снял с плеча котомку. Подошел дед Фишка. Он был мастер затевать разговоры с незнакомыми людьми. Через полчаса, угощая странствующего человека горячей картошкой, дед Фишка называл его уже Митрофаном. А тот сидел рядом с Матвеем и рассказывал:
– Тысячи под три всех нас набралось. Идем к прокурору выручки просить. Так и так, дескать: исстрадались. Да и об товарищах забота была. Заарестовали их и держат. А чем виноваты люди? Они выборные, общественное дело справляли. Доведись – каждый не посмеет отказаться. Идем, видим – солдаты, а с ними ротный Трещенков. Ну, ладно, думаем, солдаты так солдаты. Мы их не касаемся, чего ж им нас трогать? Глядим на них да посмеиваемся. Ротный что-то рукой показывает. Сначала этак вроде поверх головы, потом пониже и еще вовсе низко. Идем. До прокурора совсем близко, с полверсты идти осталось. Потом передние что-то остановились, а задние идут, напирают. Вдруг слышим-послышим – пальба! Сразу убитые, раненые. Стоны, крики. Которые еще живые, видят – дело плохо, наземь ложатся. А Трещенков уже по лежачим палит. Ну, мы и сдогадались, чему он солдат учил рукой. Сначала, мол, поверх голов, потом в головы, а уж дальше, значит, в лежачих. Так вот положили в тот день почесть две с половиной сотни убитыми, да больше того ранеными. Я с братом шел. Гляжу, он падает на землю: кричит: «Митрофан, братец родимый, за что?» Я хотел было придержать его, да кто-то налетел на меня, толкнул. Подполз я к брату, а он уже и глаза под лоб закатил. Только и успел прошептать: «Митрофан, братец, не забудь об моих детишках». А их, землячки, семеро – и один одного меньше.
– Далеко ли теперь-то, Митрофанушка, идешь? – спросил дед Фишка.
– Беспачпортный я, дедушка. Думаю поглубже в тайгу забиться и там в люди куда-нибудь пристроиться. Надо как-то жить. После того как случилось все это на приисках, думали – облегчение выйдет. А вместо этого нашего брата в тюрьмы стали сажать. Не жалобись, дескать, на свою судьбу. Ну, которые на взлет полегче, и подались с приисков кто куда может. Порешили народом так: умрем, а хозяевам не покоримся.
Матвей и дед Фишка отпустили прохожего только тогда, когда спрашивать его стало уже не о чем. Дед Фишка положил ему в котомку оставшиеся от обеда полковриги хлеба и несколько испеченных в золе яиц. Матвей проводил Митрофана до самой дороги и, прощаясь, посоветовал:
– Жирово, земляк, лучше стороной обойди: на урядника можешь нарваться. Да мужикам при случае о приискательской жизни побольше рассказывай. Стосковался народ по правде.
Вернувшись к костру, Матвей велел Артемке собрать всю посуду и пойти на реку вымыть ее. Когда сын ушел, Матвей сказал деду Фишке:
– Садись, дядя, на Рыжуху верхом и поезжай по полям мужиков собирать. Всех зови, которые, помнишь, тогда, при Тарасе Семеныче, были. Обсказать мужикам надо, как там, на Лене-то, царские палачи людей перестреляли. Передай, что вечером в ложбине у наших стогов ждать буду. Да смотри, с оглядкой делай это, чтоб не прознал кто ненужный.
– Насчет этого, Матюша, не учи. Меня на мякине не проведешь. Старый воробей.
Дед Фишка схватил узду и рысцой направился в березник – искать кобылицу Рыжуху.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
В свежие августовские вечера Максимка Строгов уходил за село к озерам. Если не было товарищей, уходил один. Домовничавшая Агафья вначале беспокоилась, удерживала внука и как-то пожаловалась на Максимку отцу. Матвей только махнул рукой:
– Не держи ты его, мама. Пусть ходит.
С тех пор Максимка уходил без спросу. Возвращался он утром и приносил ночную добычу: то карасей, нанизанных за жабры на таловый прутик, то подлинявших уток, пойманных с помощью остроухого черного пса Собольки.
Однажды, собираясь на озеро, Максимка попросил бабушку дать ему мешок. Агафья удивилась этому. Максимка объяснил:
– Калины, бабуся нарву. Калины там полным-полно.
Агафья любила пироги с калиной и, отыскав в кладовке мешок, наказала внуку:
– Попусту, сынок, не ломай калину. Долго ли ее на нет перевести. Будешь рвать, выбирай стебельки-то с ягодой. Принесешь, я ее на доски разложу да вон на солнце вынесу. Она и дойдет. Какая еще сейчас калина! Белая, зеленуха. Ее время, сынок, – воздвиженье, а послезавтра только еще второй спас. Ну, да чего говорить – рвать надо. Будешь ее спелую дожидать – никакой не достанется. Всю пооберут.
Максимка отрезал кусок хлеба, завернул его в мешок и, перебросив зипун через плечо, пошел к двери.
– Ночевал бы ты, сынок, дома. Все равно ночью калину рвать не будешь, – попыталась удержать внука Агафья.
Максимка задержался у порога, сказал:
– Нет, бабуся, пойду. Сегодня на вечерней заре на омутах окуней думаем ловить. А спать в шалашах будем. Со мной Андрюшка Зотов идет.
Агафья улыбнулась вслед Максимке, подумала: «Артем – тот в мать: хозяин. А этот по отцовской дорожке пойдет. От горшка три вершка, а смел – не дай бог. Ни водяных, ни леших не признает. Охо-хо, старость! Жить нелегко, а пожить охота: посмотреть надо, как внучата пристроятся».
