— Ну и что? — пожал плечами бог. — Какая разница? Я — твой бог. Ну, пусть не точно твой, но мы, Семерка, превыше всех остальных богов! И вот Я тебе говорю, что он — грешник. Что его надо убить. Это твой высший долг. И отца твоего я тогда верну. Правда, я хорошо придумал? Разве это не твой долг перед отцом твоим и господином, а?
Тот мальчик, что говорил, теперь замолчал и только облизывал губы. Мысли его казались очень странными и все время менялись — саламандра так и не поняла, то ли он что-то рассчитывал, то ли с чем-то смирялся, то ли притворялся чем-то перед самим собой. Люди вообще странные.
— В чем он виновен? — спросил старший.
Младший тотчас попятился назад… о, не более чем на полшага. Но вот это саламандра уже поняла. Тот, второй, спросил — «виновен». Значит, подыскивал оправдания. Значит, действительно готов был уже исполнить божью волю.
— Он впустил в себя бога-отстуника, — сказал бог. — Еще лет шесть-семь — и тот пробудится. И тогда мало никому не покажется. Ты, юный рыцарь, всего лишь окажешь услугу всем, если убьешь его сейчас. То для тебя не грех, но величайший подвиг.
— Я этого не сделаю… — сказал старший. Но не слишком уверенно. Как будто раздумывал.
И тут младший кинулся бежать.
Агни не знала, почему он это сделал. Ничто в течении его чувств не говорило, что он готов броситься в бегство — он был ошеломлен, растерян, парализован внезапным ужасом… нет, в таком состоянии никто не бегает. Разве что олени кидаются в сторону, если их напугать, да птицы взлетают… люди устроены иначе. А этот побежал.
«Не иначе, бог внутри сработал, — подумала ящерка с некоторой меланхолией… а может быть, уже и с интересом. События перед самым ее носом начинали ей нравиться все больше и больше. — Или он просто хорошо знал второго, и знал, что от него ожидать?…»
Старший стоял, не понимая, что надо делать.
— За ним, — властно сказал бог. — Не то я убью твоего отца.
Человек снова облизал губы… затем сказал:
— Господин мой Шахревар[31]… Если мой брат действительно бог… я же не смогу с ним ничего сделать! Если тебе надо что-то — доберись до него сам!
— Ну уж нет! — снова гулко расхохотался бог. — Если бы я мог, я бы уж, наверное, не стал бы тут юлить! Ну-ка, вытащи меч из ножен! — когда человек послушался, бог протянул руку к мальчику… и на мече вспыхнул огонь.
О, это был самый настоящий огонь, яркий и жаркий! Жара от него исходило столько, что саламандра еле усидела в своей норке — ей буквально физически захотелось вынырнуть из укрытия и рвануться к этому теплу. Она вдруг снова почувствовала себя молодой — ее ударило острое сожаление о Лугнассаде, Мабоне и Самхейне, которые она пропустила в этом году[32]. Ведь могла же, могла же кружить в хмельном хороводе вокруг истекающих кровью жертв, могла и влюбиться в молодой огонь, и… Ах, да что толку!
Не кинулась ящерка к загоревшемуся мечу по одной-единственной причине: ей стало очень страшно. Ужас проснулся вместе с прочими эмоциями. Она сидела в своем укрытии, каждый мускул ее был напряжен, хвост хлестал по бокам, а раздвоенный язык то высовывался из пасти, то втягивался обратно — она не в состоянии была контролировать напряжение. Хорошо хоть, благодаря маленьким размерам ее не заметили, а то бы совсем туго пришлось.
Старший мальчик как зачарованный смотрел на языки пламени, что плясали на тускло-серебристой стали, невесть чем питаясь.
— Это как ваш огненный меч, господин? — спросил он сдавленным шепотом: не дать не взять, молодое дерево, чей старший сосед только что упал, освободив поляну, и теперь можно разрастись к свету.
Шахревар рассмеялся снова, но ничего не прибавил. Саламандра сама поражалась своей отваге: оказывается, она осмеливалась смотреть даже на мысли бога. Они были страшными, но малоинтересными: каждая походила на такой же загоревшийся меч.
— Можешь идти, — милостиво разрешил бог. — Да, если будешь себя хорошо вести… я оставлю эту способность у тебя.
— Какую? — спросил мальчик пораженно.
— Горящий меч. Не огненный, как у меня, а всего лишь горящий. Тебе хватит. Враги в ужасе будут разбегаться от барона Ди Арси.
Старший по-бычьи наклонил голову и сорвался с места. Он будет очень торопиться. Он нагонит брата, который младше на четыре года, и убьет его, даже если внутри у того сидит бог-изгнанник. У него все получится — ведь правильный, правый бог дал ему часть своей силы.
Симон Ди Арси даже не заметил оговорки бога — и не понял, что отца никто ему возвращать не собирался. А если бы даже и заметил… как знать, изменило бы это хоть что-нибудь?…
* * *
Саламандра решилась вылезти только значительно позже того, как ушел бог. Насколько позже, она не знала — ведь время считать еще не научилась. Осторожно заскользила по ковру опавших листьев, пролезая под корягами и виляя между камнями и кустами. Она шла по следу — по тонкому, но такому вкусному, такому неотразимому запаху пламени, что буквально стекал с меча. Сочился. Да, сочился — верное слово.
Запах пламени смешивался с запахом мыслей — не таких вкусных, но пикантных, придающих ему необходимую остроту. Ящерка уже и не помнила, когда же ей последний раз так хотелось чего-то. Удивительно, как нетрудно, оказывается, разбудить интерес к жизни: немного опасности и вкусная еда!
Однако до конца следа она так и не дошла. На полпути саламандру остановило кое-что еще…
Да, у этого чего-то тоже был характерный запах, но совершенно иной природы. Это даже не кровь была… что-то более едкое… такое, неприятное… Конечно, в лесу какой только гадостью порой не пахнет, но такое она и здесь редко обоняла.
Мальчика найти не составило труда. И не только по запаху этой гадости и по ярчайшему сиянию боли — просто саламандра буквально наткнулась на руку в черной замшевой перчатке. Скрюченные пальцы слабо скребли землю, будто пытаясь ухватиться за что-то, и перчатки были очень грязными.
А крови вокруг не было совсем, хотя ею отчетливо пахло в воздухе.
Ящерка обежала кругом тело — со стороны черноволосой курчавой головы, на которой уже успели осесть снежинки и даже один особенно нахальный кленовый листочек. Человек был очень слаб. Саламандра вообще не понимала, почему он еще не умер. Что-то нарушилось в его теле, и теперь его собственная кровь превращалась в яд, убивая его.
Он, наверное, почувствовал саламандру рядом, потому что с трудом приподнял голову и поглядел на нее. К щеке у него тоже прилип листик — такой старый, высохший и перекрученный, что уже невозможно было понять, какой он породы. А темно-карие глаза человека были мутными. Он мог даже ее не видеть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
