На берегу Вардара они остановились. С каменного парапета моста, окруженный толпой капралов, во весь голос читал стихи Данило История:
Сегодня нам говорят, детям этого века,Будто мы недостойны истории нашей,Будто нас подхватили западные рекиИ будто наша душа в испуге пляшет.Милая отчизна моя, они лгут!
И хор капралов подхватил во всю мочь: «Лгут! Лгут! Лгут!»
Богдан с Иваном молча, не задерживаясь прошли мимо. И только на казарменном плацу Богдан остановился: в освещенном окне канцелярии виднелась неподвижная, поникшая фигура подполковника Душана Глишича. И Богдан прошептал, обращаясь скорее к самому себе, чем к Ивану:
— Он бодрствовал всю ночь. Возможно, он жалеет нас. Или хочет видеть, когда мы в последний раз возвращаемся в казарму.
12
На «Голгофе» за казармой ротные выстреливали команды: всем готовиться к смотру, а Иван Катич слышал их словно во сне — у него не хватало сил выпрямиться, свести колени и посмотреть прямо перед собой в какую-то воображаемую точку на горизонте, по которому мягко выгибалась Шар-Планина в своем беге через пространство. Голова и полные патронные сумки тянули его к земле; тяжелая русская винтовка клонила вправо, а он стоял первым в роте. Поэтому он цеплялся взглядом за тучу, которая по осеннему небу приближалась к вершине горы, к солнцу, застрявшему в зените. Он упал бы, не окажись этой спасительной тучи. Если б она погасила солнце и воцарилась тьма. Навсегда. Почему не может произойти чудо? Стоит лишь сильно захотеть, и такое случится.
Богдан Драгович шептал ему в затылок:
— Как ты думаешь, Наталия получила телеграмму?
— Наверняка. Представь себе, что на земле вдруг воцарилась вечная тьма.
— Это невозможно, — громко сказал Бора Валет.
Командиры выпаливали последние команды, ибо галопом приближалась кобыла подполковника Глишича. Иван впился взглядом в тучу, торопил ее, подстегивал, охваченный страстным желанием, чтобы случилось чудо и воцарилась тьма, прежде чем Дон-Кихот подскачет к ним с криком: «Помогай вам бог, герои!» Солнце кусало край тучи.
— Бог тебе в помощь!
Дон-Кихот умолял:
— Дети мои!
Невозможно. Туча наваливается на усталое светило. Батальон ревел:
— Слава!
В вышине продолжалась смертельная схватка. Батальон подбадривал тучу. Священник начал молитву.
— За солнце он молится или за тучу, а, Бора?
— За смерть, Иван, — ответил тот. И далеко сплюнул сквозь зубы.
Священник — за солнце, он не может быть за тучу. Но туча одолевает солнце. Почему тогда не наступает тьма? Иван повернул голову, чтоб видеть молившихся ребят.
— Повторяй присягу, Иван! — напомнил ему Данило История.
И у него, как и у всех, лицо состоит из тучи, из земли. Сожрет их огонь. Он поглядел на Богдана.
— Ты молишься?
— Нет.
— Не будет нам спасения. Я должен выйти из строя.
— Катич, это бессмысленно! — предостерегал его История.
Как только они покинут плац, он выйдет из строя и боковыми улочками доберется до вокзала. Привидение в желтом его не увидит. Солнце сожжет тучу, батальон рявкнет: «Аминь!» Никто не спасется. Командиры рот выстреливают новую обойму команд.
— Налево, Катич! Чего рот разинул? Налево!
— Уходим, Иван.
Богдан повернул его за плечи. Он шагал вниз, подстегиваемый Историей.
— Раз-два! Левой, левой, Кривой! Марш, марш!
Дон-Кихот скакал в тучу и тащил за собой песню.
Когда батальон покинул плац и направился к городу, Катич осознал, что Иван Степанович не головной. Первым шел хор «Обилии», а перед «Обиличем» — военный оркестр во главе с командиром и офицерами. Косара его не разглядит. Только бы из Скопле выбраться. Пусть уж там, на поле боя, случится все остальное.
На бой, на бой, на бой,За народ свой!
— Ногу выше! Вперед, капралы!
— Счастья вам, ребята! Счастливого пути, герои!
Чего эти люди от них хотят? Толпа перебьет их яблоками и пирожными. Выколют глаза цветами. Иван поправил очки. Будет ли мама ждать его в Нише с запасными очками? Сейчас поздняя осень, почему женщины и девушки предпочитают именно желтый цвет? Как умел, шагал он по их воплям, цветам, улыбкам, слезам, что стекали даже со стен вокзала, перед которым восседал на своей кобыле Дон-Кихот с копьями усов, возвышаясь над станцией, складами, близлежащими домами; худея на глазах, он превращался в скелет среди цветов и апельсинов, которые швыряли им, стоявшим в строю, женщины и девушки в желтом. Дон-Кихот кричал откуда-то сверху:
— Смирно! Отставить! Смирно! Отставить! Смирно! Отставить! Розмарин, убогая надежда сербская!
— Да стойте смирно, люди! Ведь в шестой раз командует! — кричал и Данило История.
— Иван, стой смирно, седьмой раз кричат. Белград падет, пока мы угодим Глишичу, — ворчал Бора Валет, сквозь зубы пуская струйку слюны до самого конца перрона.
Но прежде чем Иван успел встать по стойке «смирно», капралы очертя голову бросились в открытые вагоны. Он оказался среди первых, вскочил и забился в самый угол. Теперь он спасен: Косара его не видела, не узнала, что он назвал чужую фамилию. А произошло это на улице Престолонаследника Джордже, дом номер 36. Да, 36. А он ее фамилии не знает. Два протяжных свистка локомотива возвестили ему об окончательном избавлении. Он не замечал стука колес и скрипа вагона, оглушительных приветствий провожающих на перроне и вдоль пути. Он оглох от неистовой песни, звучавшей в переполненном поезде, который двинулся к северу.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Около полуночи генерал Мишич, не извинившись, покинул регента Александра и воеводу Путника, застывших в угнетенном молчании над разгромными сводками с фронта и лаконичным донесением генерала Бойовича о неудержимом австро-венгерском прорыве к Валеву и разгроме Первой армии, которой тот командовал. И хотя после двух дней он почти поборол в своей душе колебания, еще на одну ночь он отложил решение ознакомить их со своим замыслом. Это промедление объяснялось не только лишающей разума растерянностью перед возможной утратой всего, чего он добился как солдат и как человек; в его решении завтра утром, а не сегодня вечером предложить то, вероятно, последнее, что еще способно было сделать Верховное командование для восстановления разбитого фронта, заключалось и чувство мести за унижения, которые ему пришлось претерпеть в результате двух увольнений на пенсию, особенно за последнее, прошлогоднее, когда Путник по требованию Пашича и Аписа и, разумеется, без малейших возражений Александра, точно какого-нибудь швейцара, уволил его из Генерального штаба. И Путник, этот первый сербский воевода и вышестоящий начальник, у которого он был помощником и которому сдавал экзамены при производстве в каждый следующий чин, не принял его даже для простого разговора. Пусть же они с Александром проведут еще одну ночь, бессильные что-либо предпринять. В течение целого дня Мишич угадывал их желание во взглядах и намеках. Пусть принц и воевода признаются себе в несправедливости по отношению к нему, пусть искупят ее хотя бы таким образом. Но, стоило ему выйти из здания и в сопровождении адъютанта направиться к себе, он тут же устыдился подобных личных мстительных соображений в эти предсмертные мгновения жизни родины. И чувство стыда заполняло остаток проведенной без сна ночи, укрепляя его окончательное решение принести себя в жертву.
На рассвете, не дожидаясь, пока Луиза приготовит ему чай, он отправился в здание Верховного командования и сел за свой пустой стол, чтобы еще несколько минут подумать. Кто-то положил ему последние донесения командующих армиями, он отодвинул их, не взглянув даже на принесшего. Для его решения факты и все, с ними связанное, были внутри него самого. Если сейчас же не собрать Первую армию и не остановить прорыв неприятеля в центр Сербии, то безнадежное сопротивление продолжится не более десяти дней. Потом предстоит капитуляция и рабство, унижение и смерть. Если не удастся осуществить его замысел, а на успех есть крохотные, чуть заметные шансы при божьей помощи и невмешательстве дьявола, если под его командованием будет добита Первая армия, то без малейшей его вины поражение целиком ляжет на его голову и на веки вечные будет связано с именем Живоина Мишича. И причем без всякой нужды, просто по его собственному желанию он попадет под колеса чужой телеги, повисшей над пропастью. Но в такую минуту жизни родины, перед лицом угрозы существованию всего народа можно ли руководствоваться успехом, разве есть у генерала право уклоняться, опасаясь неудачи, если налицо хотя бы малейшая возможность предотвратить несчастье целого народа? Пусть эта возможность не больше стремления человека к жизни, стремления терпеть и мучиться во имя жизни независимо от исхода, пусть все его устремления останутся лишь подтверждением воли жить свободно и достойно, он, Живоин Мишич, должен поступить по совести и согласно велению этой воли. Он должен исполнить долг, к которому обязывает его положение и сила повелевать людьми, которой он обладает.
