Стихи о больнице я написал уже месяц назад. Это был [?]борческий протест, который я не читал никому, боясь притворных, укоризненно-бодряческих фраз Сережи и тайных слез Лили.
333
Здесь, в этой печальной обители, стихи пришлись один к одному. Я даже удивился, до чего точно все получилось:
И вновь больничные палаты:
Прими лекарство, бинт сверни.
А Бог опять взимает плату
И пересчитывает дни.
Его недремлющее око,
Его бестрепетная длань
Неторопливо и жестоко
Перебирают нашу дань.
Ну что ж, кичись своей казною!
Мы не в обиде — мы в тоске.
Мы прячем руки за спиною,
Зажав монеты в кулаке.
Идет беда по коридорам,
Сосед притих и спал с лица,
И этим Божеским поборам
Не видно доброго конца.
Я и не ждал доброго конца. Стоило протянуть руку слева на животе прощупывался упругий тяж. Врачи ежедневно поворачивали меня на бок и мяли железными пальца — искали главную болевую точку. И только пальцы Елены Семеновны дотрагивались осторожно и ласково.
Сестры были милыми и внимательными — одна лучше другой; санитарок, как везде, не хватало.
Сосед по палате, бывший спортивный радиокомментатор, настойчиво предлагал мне по утрам электрическую бритву, но затем тщательно и брезгливо протирал ее одеколоном.
Очевидно, боялся заразиться.
Приходя с процедур, он долго кряхтел, а потом начинал хвастаться — не прошлым своим, заграничным и интересным, а убогим настоящим.
Достал отличный цветной телевизор. А совсем недавно купил дачу — не дачу, а загородный дом; и на машине недалеко, всего час езды.
334
Расспрашивал он и меня. А я, давно уже заметивший за собой этот грех, стеснялся нашей бедности и, презирая себя и мещанство, давал уклончивые ответы.
Нa противоположной койке пил морс из поильника полковник в отставке. Все знали, что дни его сочтены. Он изобретательно капризничал, измывался над женой, но все равно я его жалел.
У кроватей на бинтах висели бутылки, которые называли «катюшами». По коридорам проносили кроваво-черную мочу.
Вечером, когда гасили свет, можно было полежать на спине и подумать.
Я думал, что не место здесь молоденьким девочкам-сестрам, что ни к чему уже соседу его роскошный загородный дом, а о себе я не думал — я вспоминал.
Иногда я задремывал, но внезапно просыпался и вспоминал снова.
Когда мы с Лилей поженились, у нас совсем не было друзей. По лестнице ЗАГСа меня нес один Ритик. Регистратор поставила штамп, я поцеловал жене руку и она благодарно заметила это на всю жизнь. Должно быть, Бог подсказал мне как поступить.
Вова везет меня через лесок, по усыпанной хвойными иглами дороге. Лиля говорила, что в детстве, если его спрашивали, где отец, он отвечал: "Собаки съели!"
Я хочу сказать ему, что не надо больше грустить, что он мне как сын, но робею и откладываю на завтра.
Я ведь не знаю, что вечером он утонет.
И опять Комарово. Середина лета. По стволу бегает белки. На солнышке греется пустой шезлонг. А на крыльце нижнего дома стоит Глеб Семенов с охапкой березовых дров.
У Семеновых топят,
Значит, осень пришла,
Значит, время торопят —
Вот какие дела.
335
И свистят электрички,
И бегут вдоль окна
Станций звонкие клички,
Дачных мест имена.
Этот день неподсуден —
Не желтеют сады,
Ходят строчки и люди
Возле невской воды.
Деловит, как хозяин,
Катерок на волне…
И весь город изваян
Не вокруг, а во мне.
Умираю в больнице
Наяву, наяву,
А ночами мне снится,
Что я снова живу.
И вот я лежу на рентгеновском столе. Он твердый — мне больно и неудобно.
"Задержите дыхание. Не дышите. Не дышите. Можно дышать".
Сейчас все выяснится. А чему, собственно, выясняться?
Страха нет. Одна печальная покорность. Не биться же головой о стену! Да и стена далеко. Стол стоит посередине комнаты.
Я выпустил четыре книги. Из них только московская предпоследняя, устраивает меня вполне.
Главные стихи остались в тетрадях. Напечатают ли их когда-нибудь? Через пять лет, через десять, через сто?
Через сто — ишь чего захотел! Ты проехал свой путь по усыпанной хвойными иглами дороге, и какая тебе разница что будет потом?
Как это — какая разница? А Лиля?
И острая мысль — не от эгоизма, от жалости:
"Бедная моя, лучше бы она умерла первой — ей было бы легче".
336
Каждые десять минут входит Елена Семеновна, она волнуется гораздо больше меня. Готово? Нет снимок еще не проявлен.
— Готово?
— Сейчас, Елена Семеновна, — скоро. И наконец:
— Можно.
Она скрывается за дверью, почти сразу выходит сияющая и крепко меня обнимает:
— Нет опухоли!
И по всем этим бедным коридорам, по всем этим измученным палатам проносится:
"Нет опухоли! Нет опухоли!"
Я ощущаю себя членом несчастного братства. Я пытаюсь встать на место каждого из них.
Ну нельзя порадоваться за себя, так можно хоть за другого порадоваться!
Л потом я лежал в палате. Соседи деликатно вышли.
Жизнь возвращалась.
У постели сидела моя жена, моя любимая женщина, и я дотронулся до ее груди.
Когда Лиля — ни жива, ни мертва — ждала в коридоре у рентгеновского кабинета, к ней подошла больная, — бледная, с изможденным лицом, с затухающими от муки глазами. Она сказала:
— Вашего мужа повезли на рентген, давайте я посижу с вами.
— Что вы! Зачем же?
— Нет, я все-таки посижу.
Они сидели рядом и молчали.
А когда все стало известно, она улыбнулась Лиле, погладила ее руку и с трудом поднялась, держась за спинку стула:
— Ну, теперь я пойду.
Звали эту женщину Ирина Антоновна. Через неделю она умерла. Я ее никогда не забуду.
337
ДЕРЕВЬЯ –
Стояла неслыханная жара. От Левашова до Песочной горел торф, и у железной дороги висел дымный туман.
А до нас дым не доходил. Воздух загустел от зноя, перемешавшись с запахом хвои, и стал таким густым, что его можно было нарезать ломтями.
Всю дорогу меня сопровождали деревья. После кладбища, когда путь стал извилистым, они придвинулись еще ближе.
Перед прогулкой мы поссорились, потом помирились, на душе, как дымный туман, не оседала грусть.
Я представлял себе, как ты сидишь на веранде и смотришь в ту сторону, где скрылась моя коляска.
Дорога пошла под уклон, к мостику через ручей. Вода в нем пересохла, но уже ощущалась свежесть близкого озера.
Я думал о том, что когда я умру, ты останешься одна у нас нет ребенка, чтобы тебя утешить.
Я глядел на деревья и грусть моя не проходила.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
