Первые грозные известия о неудаче русского наступления, появившиеся в эти дни, придавали всем этим мерам характер особой настоятельности и неотложности. Но для советской публики они были чересчур необычны. Резолюция исполнительного комитета Советов в тот же день отмечала, что «неизбежные меры, к которым должны были прибегнуть правительство и военные власти.., создают почву для демагогической агитации контрреволюционеров», чему способствует «резкий перелом настроения в массах, вызванный авантюристской попыткой вооруженного выступления». Ввиду этого орган «революционной демократии» требовал, чтобы исключительные меры применялись «лишь к отдельным лицам, но не к целым партиям и политическим течениям» и чтобы «охрану революционных свобод и порядка» правительство взяло на себя «совместно» с органами «революционной демократии». Далее та же резолюция требовала «одновременно с решительным установлением революционного порядка, объявив революцию в опасности», в виде компенсации «безотлагательно осуществить мероприятия, указанные в решениях съездов Советов, направленные к уничтожению всех остатков старого строя, к утверждению демократической республики, к проведению неотложных мероприятий в области земельного и рабочего вопросов, к развитию местного самоуправления для подготовки выборов в Учредительное собрание, а также урегулирование жизни страны, особенно продовольственного вопроса».
Таким образом, Советы навязывали будущему правительству программу, составленную как раз из вопросов, являвшихся конфликтными при прежнем правительстве. Ответ несоциалистических партий на это требование был в тот же день дан Временным комитетом Государственной думы. Комитет напоминал прежде всего, что он тоже имеет право, укрепленное прецедентами, участвовать в назначении нового правительства. Он предупреждал затем, что создание одними комитетами правительства, «подчиненного в порядке политической ответственности» только им, отразит «не общую волю народа, а волю группы социалистических партий» и тем «грозит ослабить авторитетность власти в ее новом составе». Признавая необходимым для сохранения «всенародного признания власти» устройство власти на коалиционных началах, комитет Думы полагал, «что форма коалиции лишь тогда обнаруживает свойственные ей преимущества, если составные части коалиции уравновешены взаимным соглашением — не преследовать частных партийных целей». «Первенствующая задача времени — довести родину до выражения законной воли народа, до Учредительного собрания — сама по себе предуказывает временное устранение всех не связанных с ней частных задач». «Главную причину теперешнего распада власти» комитет Думы в полном согласии с ушедшими министрами усматривал в том, что «эти основные условия прочности всякой коалиции недостаточно соблюдались».
Уход кн. Г. Е. Львова. Декларация 8 июля. Оставшиеся у власти министры и прежде всего руководящая группа их — Керенский, Некрасов, Церетели, Терещенко — и теперь не хотели соблюдать этих условий. Желая сохранить принцип коалиции, они более, чем когда-либо, по-хозяйски распоряжались портфелями, подбирая людей, удобных для себя и устраняя неподходящих.
На очереди теперь был уход кн. Львова, который уже несколько дней перед тем собирался покинуть ряды правительства вместе с к.-д. Как только утром 8 июля возобновились переговоры о составлении министерства, а министры-социалисты предъявили свою программу, кн. Львов заявил о невозможности для него присоединиться к этой программе, продиктованной исполнительным комитетом. Скажем об этом его собственными словами в его письме Временному правительству: «После подавления вооруженного мятежа в Петрограде под влиянием крайних социалистических партий Временное правительство приняло решение о немедленном осуществлении предложенной министрами-со-циалистами программы дальнейшей деятельности правительства. Эта программа приемлема для меня только в тех частях, которые являются повторением и развитием основных начал, объявленных Временным правительством в ранее изданных им декларациях. Но она неприемлема для меня в целом ввиду ее явного уклонения от непартийных начал в сторону осуществления чистопартийных социалистических целей, в особенности в тех ее частях, которые раньше ставились на решение Временного правительства и против которых я уже неоднократно высказывался». Далее кн. Львов возражает против «немедленного провозглашения республиканского образа правления.., являющегося явной узурпацией верховных прав Учредительного собрания», и по той же причине возражает против «проведения намеченной аграрной программы». Он упоминает также как пункты разногласия «вопрос о роспуске Государственной думы и Государственного совета и некоторые второстепенные пункты той же программы.., носящие характер выбрасывания массам во имя демагогии и удовлетворения их требований мелкого самолюбия государственных и моральных ценностей». С особой подробностью кн. Львов остановился затем на аграрной программе В. М. Чернова, которую он признавал «гибельной» для России. Законы, проводимые Министерством земледелия, отступая от декларации 7 мая, «подрывают народное правосознание». «Они не только не борются с захватническими стремлениями, не только не нормируют и не вводят в русло земельные отношения, но как бы оправдывают происходящие по всей России самочинные захваты, закрепляют совершившиеся захваты и в сущности стремятся поставить Учредительное собрание перед фактом разрешенного вопроса. Я вижу в них осуществление партийной программы, а не мероприятий, отвечающих государственной пользе. Я предвижу, что в конечном своем развитии они обманут чаяния народа и приведут к невозможности осуществления государственной земельной реформы».
В сущности с.-д. Церетели также не имел особенных побуждений сочувствовать осуществлению помимо правительства аграрной программы левых эсеров. И в начале переговоров он поддерживал кн. Львова в его острой постановке вопроса о дальнейшем пребывании Чернова в кабинете. Не очень сочувствовали Чернову и другие министры, а Некрасов высказывался также против провозглашения республики и уничтожения Государственной думы. И вот тут произошло нечто странное. Когда кн. Львов ставил свой кабинетный вопрос, все эти требования признавались ультимативными со стороны министров-социалистов и конфликтными не для одного кн. Львова, а для целой группы министров. Но после того как кн. Львов ушел, Церетели тотчас же уступил министрам-несоциалистам по двум вопросам из трех: о роспуске Думы и провозглашении республики.
Он снял их с очереди, получив санкцию своей уступки от исполнительного комитета. По третьему вопросу — об участии Чернова — борьба, как увидим, продолжалась внутри министерства. Выходило, как будто уход кн. Львова был нужен для его коллег, немедленно поделивших его наследство. А. Ф. Керенский, по признанию самого кн. Львова, оказался самым подходящим министром-председателем. Церетели переменил Министерство почт и телеграфов на более важное министерство — внутренних дел. Юстиция предназначалась Некрасову, но при не вполне еще сложившейся привычке к назначениям некомпетентных лиц назначение это показалось слишком уже странным. Некрасов удовлетворился положением заместителя министра-председателя.
Правительственная декларация 8 июля, видимо, появилась не совсем в том виде, как предполагалось. Но в своем окончательном виде она вполне оправдывала характеристику кн. Львова. Напрасно И. Г. Церетели через день заявлял перед исполнительным комитетом, что программа 8 июля «не есть новое соглашение, а лишь указание на ряд конкретных мероприятий, осуществляющих декларацию Временного правительства 6 мая». Это объяснение лишь характеризует довольно обычный прием этого политика — под видом простых логических последствий из уступок, уже сделанных ему, проводить существенно новые требования. Недаром декларация 8 июля заслонила собой первую коалиционную декларацию 6 мая и стала с этих пор исходной точкой всех дальнейших требований «демократии». Недаром также она сделалась и предметом настойчивого оспаривания со стороны несоциалистических партий. Когда впоследствии социалисты старались простой ссылкой на преемственную связь всех революционных правительств ввести в правительственный обиход тезисы декларации 8 июля, то им всегда напоминали, что декларация эта проведена в момент отсутствия из состава правительства сколько-нибудь ответственных представителей несоциалистических партий. Действительно, ни Вл. Львов с Годневым, ни Некрасов с Терещенко не представляли в правительстве никого, кроме самих себя.
Декларация начиналась ссылкой, опасной для самого правительства, на «преступное легкомыслие и слепой фанатизм» людей, приведших в союзе с прямыми «изменниками и предателями» к «грозному часу» прорыва на фронте. Тотчас же делалась и другая ссылка — на «могущие выступить притаившиеся силы контрреволюции»: она, очевидно, предназначалась для удовольствия Советов и устанавливала равновесие. Конечно, правительство по-прежнему упорно «верило», что кризис — «к выздоровлению, а не к смерти». Оно обещало действовать «с энергией и решительностью» на оба фронта — «анархических и контрреволюционных покушений». Оно по-прежнему поощряло солдата «бодро идти в бой» тем соображением, что «ни одна капля крови не прольется ради аннексий и контрибуций». Оно давало при этом новое неосуществимое обещание — созвать союзную конференцию в кратчайший срок, в течение «августа», и пригласить туда «наряду с дипломатами также представителей русской демократии». Далее повторялось обещание, уже вырванное у первого коалиционного правительства и тоже заведомо неосуществимое: провести выборы в Учредительное собрание уже 17 сентября. Давалось далее новое маловразумительное обещание «привлечь представителей общественных организаций для образования коллегиальных органов областного управления, объединяющих ряд губерний (переход к «федерированию» областей?). «В ближайшее время» обещалось издание постановления об уничтожении сословий и об окончательном упразднении гражданских чинов и орденов. Для защиты труда трудно было обещать что-либо новое. И декларация лишь напоминала о сделанных уже уступках: о «немедленно приступающем к работам» экономическом совете и о главном экономическом комитете, которые создадут, наконец, «общий план организации народного хозяйства и труда» и разработают меры по «контролю промышленности». Тут же перечислялся ряд широчайших проектов по рабочему законодательству, «разработанных» и имеющих быть проведенными «в ближайшие дни». В области земельного вопроса сравнительно с только что (5 июля) принятыми главным комитетом основными положениями реформ декларация высказывалась намеренно скромно и сдержанно. Нужно, по-видимому, было показать, что кн. Львову не из-за чего было уходить. Быть может, впрочем, тут сказалось и недружелюбное отношение других членов кабинета, капитулировавшего перед Черновым (см. выше). «Вся земля с недрами, водами и лесами должна быть изъята из товарного обращения, распоряжение землей должно принадлежать всему народу; ...пользование... должно быть обеспечено трудовому населению на началах общегражданского равенства» и т. д. В декларации земельные мероприятия «по-прежнему определяются убеждением, что в основу... должна быть положена мысль о переходе земли (даже не «всей») в руки трудящихся (тезис первой сессии главного комитета см. выше). Однако тут же перечислялись с формальной стороны четыре «очередные» задачи: ликвидация старого землеустройства, сохранение земельного фонда до Учредительного собрания, организованная деятельность земельных комитетов («не предрешающих основного вопроса о праве собственности на землю») и устранение самочинных способов разрешения земельного вопроса о праве собственности закономерным урегулированием земельных отношений.
