- Может быть, ты прав, - согласился он.
Лермонтов уже не стремился являться на балах, а проводил вечера у Карамзиных, где обыкновенно теперь видел Наталью Николаевну Пушкину, которую здесь все привечали, хотя она мало принимала участия в разговорах на литературные темы, но взгляд, улыбка, телодвижения прекрасной женщины, как всегда, чуть сдержанной и смущенной, освещали гостиную лучезарным сиянием красоты и магического имени, словно сам Пушкин сейчас войдет... Лермонтов раскланивался с Натальей Николаевной, как и с другими дамами, вовсе не заговаривая со всеми, да у Карамзиных всегда составлялись несколько групп гостей, которые общались между собою, с тем и съезжались, не чуждые и общих интересов литературного салона и света вообще.
Нередко Наталья Николаевна чувствовала на себе взгляд Лермонтова, угадывая сразу, что это именно его взгляд, который загадывал ей загадку; она оглядывалась, близоруко щурясь, на внимание готовая ответить вниманием, то есть просто улыбкой, но он отворачивался, продолжая беседу, обыкновенно у окна, в глубине амбразуры, то и дело бросая взор на деревья Летнего сада и небо над Невой, и сумраком ночи, то тревожным, то таинственно-влекущим, отдавал его взгляд. Наталье Николаевне казалось, что Лермонтов из тех, кто осуждает ее, может быть, единственный, кто имеет право на это, вступившись за честь Пушкина и как? Как истинный поэт. И пострадавший за это. И дуэль с сыном французского посланника, когда всевозможные слухи и сплетни о прекрасных особах, как о причинах поединка, улетучились, как дым, оказалось, была продолжением спора о смерти Пушкина. Даже то, что Лермонтов был и некрасив, и мал ростом, широкоплеч и подвижен, как Пушкин, - к внешности которого все давно привыкли, поэт таков и все, - вместо неприязни, у нее вызывало улыбку, смеющийся взгляд удивления и доверия, как обыкновенно относятся к детям. Лермонтов был чуток к такому взгляду с детства: ласковая улыбка Вареньки Лопухиной оживала где-то в глубине души блестящей светской красавицы.
Между тем вспыхнул спор о романтизме; граф Соллогуб, князь Одоевский и даже дамы, в частности, графиня Ростопчина, высказывались и вкривь и вкось, как обыкновенно бывает, когда речь заходит об неустановившихся понятиях, хотя проявления романтизма все живо чувствовали и замечали.
- Лермонтов, что вы скажете? - обратилась Софи Карамзина к поэту, который избегал участия в теоретических словопрениях. - Ведь вы романтик.
- О, нет!
- А Байрон?
- Что Байрон? Разве я на него молюсь?
- А на кого же?
Лермонтов взглянул в сторону Натальи Николаевны, и всем стало ясно, на кого он молится. Однако, все же желая высказаться, поэт попросил у Софи Карамзиной ее альбом и вписал стихи:
Любил и я в былые годы,В невинности души моей,И бури шумные природы,И бури тайные страстей.
Но красоты их безобразнойЯ скоро таинство постиг,И мне наскучил их несвязныйИ оглушающий язык.
Люблю я больше год от году,Желаньям мирным дав простор,Поутру ясную погоду,Под вечер тихий разговор,
Люблю я парадоксы ваши,И ха-ха-ха и хи-хи-хи,Смирновой штучку, фарсу СашиИ Ишки Мятлева стихи...
Софи Карамзина сейчас же попросила Лермонтова прочесть его стихи, в которых прозвучали узнаваемые тона Пушкина в гармонически простых строках, исполненных глубины мысли, и все вдруг окончилось шуткой; все рассмеялись, и тем спор о романтизме закончился.
В другой раз возник спор о России, об ее прошлом, настоящем и будущем, о чем шла речь в известном философическом письме Чаадаева, за которое Николай I объявил его сумашедшим, у Карамзиных читали и письмо Пушкина к Чаадаеву, которое он не отправил, узнав о гонениях на философа; Лермонтов, по своему обыкновению, лишь отшучивался, упоминая взгляды московских любомудров, которые во всем винили Петра Великого и отпускали бороды, но мысль работала, то есть он уносился в дали России во времени и пространстве; придя домой, он записал стихотворение под названием "Отчизна". Утром он забежал к Краевскому и, изрядно помучив его своей беготней и хохотом, отдал ему листок.
- "Отчизна", - прочел издатель.
- Нет, лучше "Родина", - поправил поэт и прочел:
Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит ее рассудок мой. Ни слава, купленная кровью,Ни полный гордого доверия покой,Ни темной старины заветные преданьяНе шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю - за что, не знаю сам - Ее степей холодное молчанье, Ее лесов безбрежных колыханье,Разливы рек ее, подобные морям;Проселочным путем люблю скакать в телегеИ, взором медленным пронзая ночи тень,Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,Дрожащие огни печальных деревень; Люблю дымок спаленной жнивы, В степи ночующий обоз И на холме средь желтой нивы Чету белеющих берез. С отрадой, многим незнакомой, Я вижу полное гумно, Избу, покрытую соломой, С резными ставнями окно; И в праздник, вечером росистым, Смотреть до полночи готов На пляску с топаньем и свистом Под говор пьяных мужичков.
- Да, лучше "Родина", - отозвался Краевский.
- Ну, как?
- Да лучше не бывает. И откуда ты все это берешь? Надо показать Белинскому.
Лермонтов расхохотался и выбежал вон. "Лермонтов еще в Питере, - писал Белинский в одном из писем. - Если будет напечатана его "Родина" - то, аллах-керим, - что за вещь - пушкинская, т. е. одна из лучших пушкинских". Критик опасался цензуры, но она, верно, проглядела всю новизну взгляда поэта на жизнь народа, с отрицанием всего, на чем основана самодержавная власть. Вслед за Пушкиным Лермонтов выступил с утверждением нового гуманизма, под знаком которого явилась в России интеллигенция, новая общественная сила, какой Европа не знала.
2
У графа Соллогуба, теперь женатого, - он поселился у Виельгорских, но принимал гостей у себя отдельно - и от Луизы Карловны, и от графа Виельгорского, - Лермонтов нередко засматривался на Софью Михайловну своими большими, бездонными глазами, что ее не смущало, но не нравилось ее мужу, ревность что ли закрадывалась в его сердце? Софья Михайловна, выйдя замуж, не показывалась в свете, даже при дворе бывала редко, решив, как ее мать, всю себя посвятить семье. Но граф Соллогуб не переменил своего образа жизни - и светского человека, и литератора, в известности своей мнившего, может быть, себя соперником Лермонтова. Вместе с тем, обладая вкусом, возможно, в глубине своей души он сознавал, что он в отношении к Лермонтову Сальери рядом с Моцартом. Что делать? Привечая сам поэта всячески, Соллогуб сделал замечание жене, чтобы она не позволяла Лермонтову так глядеть на нее.
- Глаза его - омут, затянет, - выказал он свои опасения.
Покраснев, Софья Михайловна промолчала. И вот однажды, когда Лермонтов снова уставился на нее, она сказала ему, пожав плечами:
- Вы знаете, Лермонтов, что мой муж не любит вашу манеру пристально всматриваться, - Софья Михайловна сделала невольный жест рукой, мол, на меня. - Зачем же вы доставляете мне эту неприятность?
Лермонтов встал, поклонился, не говоря ни слова, и ушел. Софья Михайловна в досаде на себя и на мужа чуть не бросилась за ним со слезами на глазах просить прощения, сказать, что все это вздор, она отлично знает, что просто у него такая манера смотреть на всех и каждого. Она думала, что Лермонтова больше не увидит, отсрочки больше не дадут, и он отправится, бог знает с какой обидой на нее, на Кавказ. Он же на другой день пришел как ни в чем не бывало, пристально поглядев на нее, чему лишь рассмеялась она, невольно винясь перед ним, отдал ей лист со стихами:
Нет, не тебя так пылко я люблю,Не для меня красы твоей блистанье;Люблю в тебе я прошлое страданьеИ молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,В твои глаза вникая долгим взором:Таинственным я занят разговором,Но не с тобой я сердцем говорю.
Я говорю с подругой юных дней,В твоих чертах ищу черты другие,В устах живых уста давно немые,В глазах огонь угаснувших очей.
Подошел Соллогуб, тотчас заинтересовался стихами и отобрал у Софьи Михайловны поднесенный ей автограф поэта, кои собирал самым ревностным образом.
