Эскиз сделался вдруг для всех понятным, но в таком виде он все равно художнику не был нужен, и всякий хотел завладеть им, однако Брюллов тут же разорвал его:
- Из этого вы ничего не поймете! - рассмеялся он.
Брюллов наконец летом 1840 года приступил к исполнению давно задуманной картины. Для нее была устроена большая мастерская в академическом дворе, куда художник никого не допускал, за редким исключением. В стороне от холста лежали гипсовые слепки отдельных частей лошадей в натуральную величину, сделанные для Брюллова П.К.Клодтом.
Мастерская освещалась большим окном, свет которого ударял в полотно. На некотором расстоянии от картины помещался турецкий диван. Брюллов вставал с солнцем и уходил в свою мастерскую. Только сумерки заставляли его оставлять кисти. Так длилось недели две. Карл Павлович страшно похудел, все силы поглощала работа. Чистое небо освещало сцену битвы, лишь местами оно закрывалось дымом от взрыва городской стены.
В это время произошло событие, взволновавшее всех членов Академии художеств. Рассказывают, известный живописец Алексей Егорович Егоров в старости навлек на себя гнев государя, как он думал и говорил, не тем что начал худо работать и неудовлетворительно написал образа для Троицкого собора, а своим неосторожным языком, болтавшим много лишнего при дрянных людях, доводивших всякие дрязги до Оленина и через него до государя. Но гнев Николая Павловича не образумил художника, он взялся написать образа для церкви святой Екатерины, построенной в Царском Селе. Кажется, он должен был особо постараться в этом случае, но образа его государь уже не мог видеть без возмущения и прислал в Академию художеств запрос: "Достоин ли Егоров носить звание профессора?"
В изображении Христа и апостолов Николай I, очевидно, имел свои пристрастия. Ф.А.Бруни написал на холсте четыре колоссальные фигуры евангелистов для возобновлявшейся после пожара большой церкви Зимнего дворца и уехал в Рим. Посетив мастерскую художника уже после его отъезда, государь, говорят, громко воскликнул:
- Ну, этой головы оставить нельзя. Это чорт, а не евангелист! - он имел в виду голову Иоанна Богослова.
Поскольку Бруни уехал в Италию на долгое время, переписать голову Иоанна Николай Павлович попросил Брюллова. Отказаться было невозможно. Карл Павлович, не желая приставлять к произведению Бруни своего собственного пластыря, отвечал государю:
- Быть может, вашему величеству угодно будет приказать мне переписать эту голову с Доменикиновского Иоанна?
- А ты у меня это с языка сорвал, - обрадовался Николай Павлович.
Был и другой случай, о котором рассказывал сам Карл Павлович своим ученикам за чаем:
- Государь терпеть не может, чтобы ему в чем-нибудь отказывали. Как-то раз я возвратился домой очень поздно и нашел на столе бумагу от министра Двора, приказание явиться на другой день утром в Аничков дворец. Я нашел во дворце Бруни, Басина и Нефа. Государь позвал нас в свой кабинет, показал нам голову Христа Гверчино, без меры хвалил ее, говорил, что не видел лучшей головы Христа и хотел, чтобы русские художники приняли ее за тип. Он взял меня под руку, подвел к картине и, подталкивая меня локтем, сказал:
- Как ты думаешь, не худо бы было написать с этой головы копию для Академии, чтобы молодые художники всегда имели ее перед глазами?
Эта голова никогда мне не нравилась по своему грубому, неблагородному характеру, и взяться копировать ее мне было противно. Я, шутя, отвечал государю:
- Ваше величество, я исполнил свой долг в отношении к молодым художникам, скопировал для них "Афинскую школу" и Доменикиновского "Иоанна"; пусть эту голову скопирует кто-нибудь другой.
Государь с досадой бросил мою руку и сказал:
- Ведь вот он какой!
Зная пристрастия царя в отношении изображения Христа и евангелистов, можно было усомниться, прав ли он в своем гневе на Егорова. Получив запрос государя, Оленин немедленно послал всем профессорам Академии приказание собраться вечером в Совет, прочел им присланную бумагу и спросил их, что отвечать на нее?
Заступиться за художника никто не решался; профессора по необходимости согласились дать на царский запрос ответ, сообразный с желанием государя.
Тогда Брюллов, который, как рассказывают, до решительной минуты не говорил ни слова, объявил, что он придуманного Советом ответа не подпишет, припомнил Совету, что Егоров некогда делал честь русскому искусству и что Академия гордилась им, что Совет Академии, созванный для его осуждения, состоит из его товарищей и учеников, а в заключение сказал, что живописец Карл Брюллов считает себя учеником Егорова.
Речь Брюллова одушевила всех. Все как будто встрепенулись, все громко заговорили в пользу старика Егорова и положили отстоять его честь.
Оленин, заметив, что об угождении монарху никто более не думал, встал с места и сказал Брюллову:
- Вы наделали всю эту кутерьму, так вы и сочиняйте ответ, а я пойду домой.
- Ступайте, - отвечал Брюллов, - все будет сделано без вас.
Узнав о решении Совета Академии художеств, Николай I перенес свой гнев со старика Егорова на Брюллова, но тут он не знал, что делать.
Между тем Брюллов в работе над "Осадой Пскова" отказался от первоначального замысла, казалось, уже столь ясного. Когда это выяснилось, многие говорили в глаза художнику, что первая его композиция "Осады Пскова" была лучше второй. Большой рисунок, запечатлевший его первую композицию, многим казался не только в историческом, но и в художественном отношении лучше его подмалеванной картины. В рисунке крестный ход помещен ниже, на том месте, где он действительно совершался. Во второй композиции крестный ход занял господствующее положение.
- Крестный ход превосходен, - говорили Брюллову, - но где же осада Пскова?
Карл Павлович, хотя и не соглашался с замечаниями художников и ценителей, задумался. И в эти-то дни сомнений и раздумий художника его мастерскую посетил Николай Павлович, которому картина понравилась. Религия одушевляла псковитян во время осады города, а не Шуйский. Похвалы государя оказались для Брюллова более сокрушительными, чем замечания художников.
При дворе заговорили о картине Брюллова; вскоре художника известили о посещении его мастерской императрицы, к этому случаю Брюллов поставил перед полотном вольтеровское кресло.
Императрица приехала с многочисленной свитой. Рассказывают, Александра Федоровна пожелала, чтобы художник объяснил ей содержание картины, и осталась так довольна его речью, что повернулась к нему и протянула ему свою руку. Говорят, Брюллов не понял этого жеста императрицы, что маловероятно, а потому она, подержав несколько секунд руку на воздухе, опустила ее. Придворный растолковал художнику, что жест государыни обязывал его стать перед ней на колено и поцеловать ее руку. Вот этого-то Брюллов не мог сделать, добро бы, в Зимнем дворце, но не у себя же в мастерской, где он царь и бог. Впрочем, Брюллов заметил придворному, что это следовало сказать ему ранее, и просил оправдать его перед императрицей незнанием этикета.
С этого времени Брюллов охладел к картине "Осада Пскова", и она осталась неоконченной. Одно дело - писать картины на библейские темы для церквей, совсем иное - историческое полотно об осаде города, на котором крестный ход заслоняет сражение. Ему не нравилось, что в исторических событиях доминируют цари, как у Карамзина, но и религия не могла выступать на первый план, вместо исторического действа. Странным образом, Брюллов попытался исполнить замысел картины Николая Павловича о взятии Казани, где молитва Ивана Грозного заменяет главное историческое событие, показанное в окне. Похвала государя отрезвила художника, но у него не хватило характера и воли вернуться к первоначальному замыслу и осуществить его. Да и замысел оказался слишком частным для грандиозного исторического полотна, как "Последний день Помпеи".
3
"С тех пор как я на Кавказе, - писал Лермонтов из Пятигорска в Москву А.А.Лопухину 6 сентября 1840 года, - я не получал ни от кого писем, даже из дому не имею известий. Может быть, они пропадают, потому что я не был нигде на месте, а шатался все время по горам с отрядом. У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч; и все время дрались штыками.
У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте - кажется, хорошо! - вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью.
Когда мы увидимся, я тебе расскажу подробности очень интересные, - только бог знает, когда мы увидимся. Я теперь вылечился почти совсем и еду с вод опять в отряд в Чечню".
Лермонтов рассказывает о сражении 11 июля у речки Валерик, одном из самых кровопролитных, героических с обеих сторон, но, по сути, безрезультатных. В наградном списке командир отряда генерал Галафеев писал о Лермонтове: "Во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы".
