Когда Добрицгофер перевел мои слова, полковник покраснел. Он пояснил, что не является нацистом и их человеконенавистническая идеология ему чужда. Он сказал, что любит Эльзу и поэтому решил спасти ее.
Я поинтересовался, как он познакомился с летчиком.
Летчик кратко рассказал. Ему дали задание разбомбить деревню, но, разведав, что там нет военных объектов, он прилетел с бомбами обратно. Командир подразделения назвал его ослом и отправил в Минск на расследование. Летчик рассказал об этом полковнику, и они долго откровенно говорили друг с другом.
— Как они выехали из Минска? Пусть подробно расскажут, — сказал я Карлу Антоновичу.
Полковник рассказал.
Узнав, что эсэсовцы готовятся к погрому, они решили действовать. У полковника был шофер, которому он мог довериться, но тот находился в командировке. Тогда он вызвал дежурную машину, пригласил из подразделения летчика, и они оба поехали в гетто. Там взяли женщин и детей, и машина выехала на шоссе.
Шофер оказался членом гитлеровской организации молодежи. Он начал было предупреждать об опасной близости партизан, но полковник приказал ему молчать и ехать дальше. Как только машина свернула с шоссе на проселочную дорогу, шофер бросил руль и пытался бежать. Тогда полковник пристрелил его, сам сел за руль, и они приехали в деревню, где их и задержали наши разведчики.
Летчик рассказал, что его брат, майор, служит начальником снабжения соединения, находящегося на орловском направлении. Брат нацист. На мой вопрос, знает ли он, где находятся военные склады, летчик сообщил, что может их показать на карте, так как не раз бывал там.
Я показал немцам на отведенный для них шалаш и отпустил их. Затем позвал Малева и приказал организовать охрану, но так, чтобы не бросалось немцам в глаза. Потом пригласил женщин. Сначала они сильно волновались, но вскоре успокоились, а через некоторое время один из мальчиков уже забрался к Карлу Антоновичу на колени. Женщины рассказали то же, что и офицеры. Затем, помолчав, Эльза заговорила особенно горячо и быстро.
— Что она говорит? — спросил я Карла Антоновича.
— Она сказала, что полковник культурный и очень хороший человек, что она знает его с детства, что в его семье нет ни одного нациста. Она беспокоится, не будут ли партизаны мстить близкому ей человеку.
— Ничего ни с ним, ни с ней не случится. Поясни им, что мы воюем против фашизма, а не против немецкого народа, — сказал я.
Женщины, выслушав, поклонились и вышли.
— Как ты на это смотришь? — спросил я Карла Антоновича.
— Весьма все необычно, но, мне кажется, провокацией не пахнет, — отвечал он. — Мы еще раз проверили документы полковника и капитана. Они не вызывают сомнения.
Я написал обстоятельную радиограмму в Москву. Вскоре получил дополнительные вопросы. Вызвал полковника и снова опросил его. Материалы опроса сообщил в Москву. Получил распоряжение — обоих немцев держать отдельно и ждать указания.
Вблизи шалаша немцев мы поселили Карла Антоновича, Назарова и Леоненко, чтобы те следили за ними. Оба офицера скоро освоились в лагере. Полковник начал усердно изучать русский язык.
Через несколько дней он пришел ко мне и поздоровался по-русски, а затем попросил переводчика. Вызванный Добрицгофер перевел мне его слова. Полковник просил поверить ему, что не только любимая женщина заставила его прийти к нам. Это решение постепенно зрело в течение ряда лет, и только теперь он его осуществил.
Прошло еще немного времени. И вот снова у меня полковник со словарем в руках. Вместе с ним и летчик.
— Как решите мой вопрос? — по-русски спросил полковник.
— Какой вопрос?
— Пустите меня воевать, нельзя без дела сидеть, — перелистывая словарь и подбирая нужные слова, сказал он.
— Воевать вам не придется, а без дела вы, как вижу, не сидите: изучаете русский язык; это вам пригодится. Читали ли вы русских классиков — Пушкина, Лермонтова, Толстого?
Полковник понял мой вопрос, но ответить у него не хватило слов. Я позвал Карла Антоновича. Он перевел ответ полковника: тот говорил, что читал, но мало, и в свою очередь спросил, читал ли я Шиллера и Гёте?
— Ты ему скажи, что Гёте, Шиллера, Гейне и других немецких классиков у нас читают даже школьники.
Полковник ответил, что Гейне у них читать запрещено, но он этого поэта тоже ценит и любит.
— Когда я ехал сюда, к вам, партизанам, в моей памяти вновь и вновь всплывали две строки Гейне:
Gibt es meiner neuen Liebe,Oder soll es Tod bedeuten?..[2]
Вдруг горячо заговорил летчик Ганс.
— Ганс говорит, — переводил Карл Антонович, — что он только здесь, в России, понял, какой чумой является фашизм, как он подрывает культуру не только других наций, но даже и самого германского народа. Ганс считает, что он очень виноват перед русскими, хотя воевал против своей воли. Теперь он хочет искупить вину, просит, чтобы его пустили на боевые операции.
Я внимательно посмотрел на летчика и подумал: «Не собирается ли он удрать?»
— А вы знаете, как опасна партизанская война? — спросил я.
— Знаю, — ответил капитан, выслушав перевод Добрицгофера.
— Но я не боюсь и в борьбе докажу, что я не нацист.
— Хорошо, — сказал я. — Усольцев возьмет его.
Как только Карл Антонович перевел это, Ганс сорвал со своей головы фуражку и погоны и бросил их под ноги.
— Раньше мы думали, что Москва будет нам могилой, а теперь хотели бы стать достойными такого почета — попасть в Москву.
Тогда я достал из сумки радиограмму и попросил Карла Антоновича перевести ее. В радиограмме говорилось, что как только будет возможность, немецких офицеров переправят на самолете за линию фронта. Полковник принялся расспрашивать о Советском Союзе, а Ганс благодарить за то, что его возьмут на задание.
Впоследствии я убедился, что не ошибся, пустив немецкого летчика на боевую операцию. Ганс до последнего дня пребывания в отряде добросовестно выполнял все распоряжения командиров и, хорошо зная порядок несения немцами охраны, во многом помог нашим подрывникам. Он оказал помощь и Карлу Антоновичу в составлении и переписке воззваний к немецким солдатам.
Спустя три месяца я получил радиограмму с указанием доставить немецкого полковника, летчика и прибывших с ними женщин в Червенский район, куда за ними прибудет специальный самолет.
В последний вечер пребывания немцев в нашем лагере мы с комиссаром пришли к ним в палатку. Полковник уже довольно хорошо говорил по-русски. Он прочитал нам из Пушкина:
Самовластительный злодей!Тебя, твой трон я ненавижу…
Ганс, узнав, что на днях их отправляют в Москву, пошел к подрывникам. Он тепло и сердечно прощался со своими новыми друзьями — партизанами группы Ларионова.
2
Ночью меня разбудил адъютант Малев. Он говорил негромко, стараясь не потревожить спавшего рядом комиссара:
— Товарищ командир! Срочное донесение!..
Зыбкое пламя зажигалки освещало его лицо и шевелящиеся губы:
— В Песчанку прибыли люди из Минска.
— Двое?
— Да. Мужчина и женщина. Прикажете лошадь оседлать?
— Двух! И комиссар поедет. Я сам разбужу его…
Малев ушел. Он унес с собой неяркий свет зажигалки, и ночь показалась мне еще более темной. Я толкнул рукой створки окна. В землянку ворвалась прохлада, потянуло приятным запахом смолистой хвои.
— Как ты думаешь, это Галина и Красницкий? — приподнявшись, спросил комиссар. Оказывается, он не спал.
— По-видимому, они. Едем! — ответил я.
Мы вышли из землянки. В темноте негромко позванивали стремена оседланных Малевым лошадей.
Мы вскочили в седла… Отдохнувшие лошади бежали резво. Иногда снизу от земли вылетали короткие искры. Это подковы лошадей высекали огонь о камень.
Ночь стояла теплая, пахучая. Такие бывают в Белоруссии обычно в конце мая. Казалось, что под этими яркими звездами нет войны, что мирно и тихо отдыхают в селах люди после трудового дня.
Где-то слева и справа от дороги должны были быть деревни, но ни одного огонька не видно: идет второй год войны, и у людей нет керосина…
— Смелая эта Галина. Молодец! — проговорил комиссар, поравнявшись со мной. Мне почему-то показалось, что он улыбается. — Помнишь, как она со своими вещами расправилась: «Уси попалыла, щоб воны гадам не попали…»
Приехав в Песчанку, мы быстро разыскали дом, где остановились товарищи из Минска. Галина представила нам своего спутника и снова, как в день нашей первой встречи, улыбнулась.
— Ну что ж, приступим к делу, — наморщив лоб, предложил Красницкий. — Я доложу обстановку, если что неясно — спрашивайте.
Простое добродушное лицо инженера располагало. Он старался держаться по-военному, говорил коротко и случайно оброненное «доложу обстановку» выдавало в нем человека, знакомого с армейской жизнью.
