F6. Истории зрелости и угасания. О лежании
Самое тяжёлое время для нас с братиками настало, когда мы вдоволь насамореализовывались. Сначала казалось, что это очень нужно и очень трудно – самореализоваться – но потом… Может, кому-то это и смешно, кто уже всё знает, но нам тогда было совсем не до смеха. Мы лежали на диванах и лениво пили вино, литры вина, то кислого, то сладкого, всё равно какого – а что ещё было делать? Толик родил двух дочек, купил им квартиры, машины, выдал замуж, Валик получил чин трижды заслуженного художника, Хулио полюбил всех девушек в пределах кольцевой дороги, Колик заставил лебезить перед собой самых закоренелых злодеев. И даже я научился доставать пальцами до пола, не сгибаясь в коленках. Что дальше? От скуки мы разжились серым войлоком и шили тапки, какие-то глупые, никому не нужные тапки. Когда шьёшь тапку, хорошо уколоть шилом палец: выступает шарик крови, занятно надувается и соскальзывает каплей на кальсоны. Размазываешь каплю и рассматриваешь – на что похоже? Жаль, этот красный скоро жухнет и превращается в коричневый, чёрный. Отворачиваешься, ищешь хоть крупицу нового, хотя бы в затхлых складках простыней. Будто долгая болезнь, без выздоровления, без звука, без звона в ушах – но ведь рано умирать? И лежишь в пижаме, в каком-то бессмысленном свитере, в вязаном пуловере, глотаешь горячий компот. Разве так должно быть? Единственной нашей надеждой осталось будущее – вдруг в будущем что-то случится, снаружи или внутри, и нам опять захочется встать?
F7. Истории безоблачного детства. Об истончении
Когда мы с братиками были маленькие и ходили в школу, был у нас один твердолобый наставник, сеньор Рунас, в прошлом то ли аббат, то ли ксёндз. Он вёл физкультуру и труд, и лицо его было непроницаемо, как у тибетского аскета. Мы всё ждали – когда же он заплачет? Но он не плакал и не плакал, он был совсем бесчувственный и зачерствевший. Как-то раз Колик специально защемил себе палец крышкой парты, до крови, и показал ему, но тот даже бровью не повёл, погружённый в своё. Однако терпеливый всегда остаётся в выигрыше, и мы с братиками выиграли: когда пришла пора сеньору Рунасу помирать – заплакал он, как дитя. Пожаловался он нам, что жаль ему расставаться с цветочками луговыми, с синим небом, с солнышком, жаль невыразимо. Что ж ты не плакал, дядя, когда к месту было, когда вовремя? – злорадствовали мы. Хотя впрочем злорадство наше было пополам с сочувствием – будто мы сами помирали вместе с сеньором Рунасом – с таким необычайным для наших лет сочувствием. Мы собрали ему полевых цветочков, веточек папоротника, травяных метёлочек и всяких даров огорода: крыжовника, яблок, разной редиски. Он был тронут и не огорчился, что незрелое и немытое, какая ему уже была разница, глупо мертвецу беспокоиться о сварении. Мы сидели у могилы и советовались, как же мы теперь будем изучать физкультуру и труд? Мы условились ничего не говорить директору о смерти сеньора Рунаса, иначе бы он подыскал нам нового наставника, снова какого-нибудь толстокожего мужлана, и жди потом жди, пока он истончится. Мы сами бегали, прыгали, пилили лобзиком и ставили себе оценки в классный журнал – и директор так ничего и не заметил. Мы были такие тонкие, что чуть не взлетали, легче воздуха, светлые, красивые, кудрявые. Мы мечтали, что когда вырастем, станем наставниками.
F8. Истории безоблачного детства. О посланиях
После смерти сеньора Рунаса нам в наследство осталось множество презанятнейших предметов. Вернувшись в школу, мы расселись на ковре в учительской и высыпали содержимое ящиков его комода и письменного стола в большую общую кучу. Сначала мы не двигались и просто рассматривали то, что оказалось на поверхности: водяной компас, чёрный паяльник с загнутым жалом, набор радиолюбительских отвёрток, баллон с газом для зажигалок, колода эротических игральных карт, огромное увеличительное стекло, жестяная коробка из-под леденцов с выпуклыми оленями, оптический кабель со множеством странных узелков, разноцветный веер с образцами акрила, приличный кусок хозяйственного мыла, шприц с термопастой и разрозненные кассеты с польским джазом. Потом мы стали высматривать торчащие из кучи концы, углы и тянуть наугад: строительный уровень с пузырьками в стеклянных капсулах, картонную тубу с курительной трубкой, связку ключей с брелоком в форме револьвера, коробку сандаловых ароматических палочек, тонкую жёлтую папку на резинках. В папке лежало неожиданное: оказывается, сеньор Рунас в течение многих лет писал послания самому себе, из тогдашнего настоящего в будущее. Ощущая щекотку любопытства в животе, мы начали листать и читать.
***
Мне в 15ть лет. Раньше не открывать.
Ну что? Ты уже… это? Нет, правда? Как оно??...
Мы заревновали: почему он спрашивал о сокровенном какого-то мифического будущего себя, а не нас, своих верных учеников? Впрочем, несмотря на интригу первой записи, дальше пошли такие унылые банальности, что мы быстро перестали и ревновать, и скорбеть, и стали перелистывать по десять страниц зараз.
***
Если ты уже забыл, как это мучительно, то прочти и поверь: никогда, никогда не влюбляйся.
***
Если тебе ещё не 25ть, не читай! Итак, ты уже женился? Не могу представить тебя в свадебном костюме!
***
Ну так что же?
***
Итак, ты уже обзавёлся джипом и животом, самодовольный чванливый ханжа? Хотел бы я посмотреть на тебя, как ты потеешь во фраке и пенсне на собрании каких-нибудь учредителей. От души желаю, чтобы во время выступления твой клапан не выдержал напора газов!
***
Здравствуй. Не поступай с детьми так, как мой отец поступал со мной. Ты же уже женился? Не секи их, не лишай юношеских ласк, не жги стихи, не бей по губам, не заставляй бесконечно клянчить и кланяться, не высасывай соки, не выплёскивай плебейскую низменность. Будь здоров.
***
Не заглядывайся на выпускниц, имей достоинство. Имей уважение к жене. Она у тебя уже есть? Это постыдно, когда статный пенсионер ведёт под руку вертлявую студентку. Это ужасно! Она же на каблуках едва держится. Ты об этом пожалеешь! Она будет тебя обманывать с инструкторами в болоньевых куртках. Удачи.
***
Когда будешь умирать, плешивая старикашка, вспомни обо мне. Я – это не ты. Я живой, а ты выгорел. Мне тебя совсем не жаль. Прощай.
***
Когда будешь умирать, не забудь подбрить брови, чтобы не выглядеть по-дурацки. Прощай.
F9. Мрачные застенки. Это честный бой
Череда жестоких неудач и поражений оставила глубокий рубец на моём нежном самосознании, и без того покорёженном, и как будто придавила тяжёлым матрасом, как будто высосала весь мой сок. Не в силах более противостоять фатуму, я не поднимался с постели и бездумно смотрел телефильмы. Особенно мне нравились истории на тему каратэ и самбо: как стройные герои в одиночку или с верным другом шли навстречу несправедливостям, боролись, сражались, балансировали на грани гибели и неизменно побеждали. В тот же вечер я превозмог уныние и немочь и приступил к тренировкам. Я подтягивался на пальцах, отжимался на косточках, по полчаса кряду стоял на голове, держал пудовую гирю на уровне плеч и делал растяжку на двух табуретах. Особое внимание я уделял брюшному прессу: в положении лёжа напруживал квадратики и втирал в них эвкалипт – для оттенка и освежения. Я купил себе просторные боксёрские трусы, синие, атласно-переливчатые, с двумя лиловыми лампасами, и моток эластичного бинта, чтобы эффектно замотать кулаки. Это будет честный, открытый бой! Ровно в полдень я попросил сторожа Трофима ударить в гонг. Он, неизменно ласковый ко мне, погладил меня по спине и предложил несколько гонгов на выбор: сычуаньский, гонконгский и таиландский, и я на мгновенье озадачился, но потом решительно избрал самый крупный, с выпуклым светлым соском посередине. ДОНН – задрожал и уплотнился воздух, завибрировали стены Училища. Я шёл, почти плыл в гуле гонга к физкультурному залу, где властвовал Главный Программист, где царил животный культ мускулов. Было грязно, душно, наплёвано, пахло сырым мясом и мускусом, и свежая миртовая струйка, тянущаяся за мною, почти осязалась, почти светилась. Громилы-программисты прохаживались вкруг ристалища, пошлёпывая себя по литым дельтам, подёргивая мышцами грудей, поддразнивая друг друга рыком и хриплой бранью. Завидев меня, они зверски ощерились: одни стали делать крутящие движения лапищами, как бы свивая меня в бараний рог, а другие вывешивали синюшные языки и закатывали глаза, изображая мою скорую судьбу. Высоко подняв голову, я вскочил на ринг и обвёл глазами толпу. Пузырилось пиво, взлетали банкноты и бланки ставок, открытые рты орали и хохотали, и одна только Лена смотрела серыми глазами и болела за меня, но я знал: вовсе не из симпатии, а чтобы выказать равнодушие. Тем временем жюри, презрев жребий, выставило против меня самого чахлого, самого беспомощного кодера, но даже это бледное ничтожество, с хихиканьем поднимающееся на дощатый помост, выглядело по сравнению со мною Медведь-горой. Только раунд, твердил я себе, один раунд, продержаться раунд – даже это будет титанической победой для меня и катастрофой для них. Чтобы разозлиться, рассвирепеть и обрести ярость берсерка, я пребольно укусил себя за мизинец и угрожающе закричал: берегись! В ответ он повторно хихикнул и приблизил ко мне огромный палец с обкусанным ногтем, сложенный для щелчка. Я подпрыгнул, гибко выворачиваясь на лету и готовясь к броску кобры, но поздно: широкий ноготь уже настиг меня и упруго наподдал, да так сильно, что я полетел сначала кувырком, а потом просто вверх тормашками – и довольно далеко – и приземлился на кучу разноцветной ветоши где-то в углу буфета. И громилы, и публика сразу же позабыли обо мне и занялись своими делами – кто ваксил туфли, кто раскуривал трубку, кто обналичивал чеки; Лена смотрелась в зеркальце и красила губы, то выпячивая их, то подгибая и растирая одна об одну, чтобы разровнять помаду.
