– Эй, – позвал Хулио, – поди сюда.
Вошла миловидная девушка в просторной байковой рубашке.
– Садись. Вот понюхайте её.
– Она же без трусов! – возмутился Толик, макая бисквит в какао. – У меня жена и дочки, я не собираюсь нюхать твоих девок!
– Я не девка, – сказала она.
– Ты только сверху понюхай, – сказал Хулио.
Мы подошли и стали её нюхать.
– Немного шипром пахнет, но это от твоей рубашки, – сказал Колик.
– Шампунем каким-то, – сказал Валик.
– Она завтракала? Ну-ка, подыши, – сказал Толик. – Зубной пастой вроде, или жвачкой.
– Огурцами, – сказал я, мне действительно так показалось.
– Всё, иди, – велел Хулио, и она ушла, на мгновенье обернувшись в дверях и прошептав «люблю тебя».
Мы сели и продолжили ужин. Колик подложил себе творога, посыпал его ровным слоем сахара и украсил концентрическими кругами корицы. Я налил ещё кофе и взял пастилы.
– Неужели вы не чувствуете? Землёй пахнет, мне даже отсюда слышно. После неё как будто облако осталось, серое, влажное. Тленом. И все они так. Сколько ни мой.
Печально было слышать от Хулио такое. Всю жизнь он прожил неунывающим оптимистом, а теперь сидел ссутулившись, сощурившись, смотрел в одну точку блёклыми слезящимися глазами. Мы молча ели. Он немного помолчал с нами, покачал головой, а потом попрощался, зашаркал к себе и больше не выходил.
101. Истории безоблачного детства. О спящем дедушке
Когда мы с братиками были маленькие, мы были очень тактичные. Мы никогда не задавали ни папе, ни маме сложных вопросов, а если и задавали, то тут же чувствовали, что совершили бестактность. От этого у нас начинали гореть сначала уши, потом лицо, а потом по всему телу разливался жар – очень приятно! Главное было не пустить струйку, и для этого мы перед вопросами обязательно посещали гальюн. Нашей любимой бестактностью был вопрос о дедушке – от него мама всякий раз вздрагивала и красиво бледнела, как настоящая герцогиня.
– Ваш дедушка, – мама быстро брала себя в руки и как ни в чём не бывало рассказывала, – ваш дедушка был замечательным человеком. В молодости он был бригадиром на гормолзаводе, честным, работящим и смекалистым, а когда мы с сестричками родились и немного подросли, он оставил гормолзавод, бросил бригадирствовать и предался сну.
– То есть как это? – мы обнимали маму покрепче, чтобы не пропустить ни слова.
– То есть полюбил сны и стал всё время спать. Нам это так нравилось! Приходишь домой, а он чистый, довольный, в нарядной пижаме – в кровати лежит, спит и улыбается. Изредка проснётся ненадолго, перекусит картошечки со сметанкой, расцелует нас – и снова спать спешит. А уж бабушка ваша – а наша, стало быть, матушка – та и вовсе на него нарадоваться не могла! Вышивала ему без конца простыни, наволочки да пододеяльники, чтобы слаще был сон. И чубчик ему подравняет, и усы щёточкой распушит, и волоски в ноздрях срежет. А дедушка, бывало, будто чувствует во все её ласку: сопит благодарно, вздыхает и причмокивает, как бы целует милую супругу свою.
– Что же ему снилось, маменька?
– Этого он не сказывал, сыночки. Одними намёками обходился – мол, что-то и волшебно приятное, и сказочно нежное одновременно. И внимательный очень был: если день рождения близится или ещё какое торжество – обязательно проснётся и поздравит сердечно, и мудрое напутствие произнесёт. Как сейчас помню, стоим с сестричками подле него на коленках и гладим по руке, а он такой сильный и красивый, вздымается мощно под шёлковым одеялом, и пахнет подснежниковым одеколоном, настоящий спящий рыцарь из Нибелунгов.
Нам очень нравился рассказ о дедушке, и мы никак не могли понять – почему мама вздрагивает и бледнеет? Что такого страшного совершил дедушка на гормолзаводе? Мы были уверены: он совершил что-то леденящее. Воображая себя таинственными и зловещими бригадирами, мы облачались в пижамы, затыкали уши тугими ватками и засыпали, не дождавшись ужина.
102. Тревожный сон. О поздней осени
Поздней осенью, когда становится совсем холодно и начинает рано темнеть, можно добыть себе собаку. Улицы вокруг метро пустынны, дует ветер, качаются деревья, сеется сухой снежок. Выход из метро обнесён бетонным бортом высотой по пояс, за ним можно удобно спрятаться и ждать. Если присесть на корточки, то с лестницы тебя заметить невозможно. Под ногами холодный асфальт, иссохшие листики, окурки, камушки. Каждый мелкий предмет аккуратно заносится снегом. Ждать около получаса. Снег в складках иссохшего листика. Раз в полчаса снизу слышится шорох, шум, и по лестнице вверх бегут собаки. Крупные мохнатые дворняги, рыжие, серые, палевые, они устремляются куда-то вперёд по улице. Когда поток иссякает, нужно выглянуть из-за борта, быстро схватить одну, затащить к себе. Правой рукой зажать ей морду, чтоб не лаяла, навалиться всем телом. Бешеные, испуганные глаза. Как она рвётся! Навалиться. Скребёт когтями, извивается, рычит. Хорошо, что куртка из толстого брезента. Показать ей нож. Рычание сменяется на тихий скулёж. Бить снизу коленом опасно, можно что-нибудь сломать. Тихо. Собачья стая уже рассеялась. Связать её. В мешок.
Дома тебя уже ждут: дверь открыта, пахнет печёными яблоками. Жена не смотрит, но гордится мужем-храбрецом. Дети уважительно толпятся. Братья пожимают руку, хлопают по плечу, цокают языком. Сёстры вышивают узоры. Дедушка спит.
103. Зловещий сон. Об умирающем дедушке
«Дедушка! Дедушка! Дедушка! Только не засыпай сейчас! Прошу тебя! Дедушка! Пожалуйста! Вот уж и метро близко! Только не засыпай, только не засыпай!» Клонится, клонится седая голова. «Охохо, внучек...» Снег в складках пледа. «Дедушка!» Вот уж и голоса торговок слышны. Видно, как торговка наклоняется и треплет лежащую собаку.
104. Побег и скитания. В палате
За окном летели перелески, плыли облака. Качалась занавеска, позвякивала ложечка в стакане. Белый Охотник молчал, сцепив пальцы на коленях, а я плакал, молил его, теребил льняную штанину:
– Остановись! Отпусти! Пожалей меня! Мне страшно – какие-то собаки, какой-то дедушка… Зачем ты служишь этим чудовищам?.. Этим преступным программистам? Ведь ты такой сильный! А сильный должен быть добрым!
– Рудольф, послушай меня: ты сам программист. Ты просто заболел и слегка бредишь. Подбреживаешь, я бы сказал.
– Я не Рудольф! – взвизгнул я. – Что за мерзость!
– Рудольф. Ты хороший честный программист, ты просто прихворнул и слегка температуришь. Смотри: у тебя даже главы по шестнадцатеричной системе идут. Смотри: каждая шестнадцатая – как ты у нас в больнице, а каждая десятая – как ты убегаешь. Стал бы я тебе лгать! Ведь я – твой врач. Я тебя вылечу, обещаю.
– Какой же ты врач! Врачи ходят в халатах, а ты – в костюме!
– В костюме мне сподручнее. Да и тебе не так перед людьми стыдно. Слыханное ли дело – из лечебницы сбежать! Из санатория!
– Ложь! Ложь! Я не хочу назад! Выпусти меня из поезда! Я спрыгну, скроюсь, и никто никогда не услышит обо мне! Я покачусь по насыпи!
– Какой ещё поезд? – он морщился и почёсывал пах. – Мы в палате, в лазарете, стоим основательно, никуда не едем.
– Смилуйся! Пощади! Есть же в тебе хоть капля? Всё разрушается! Всё на грани смерти! Ещё немного, и я потеряю всех до единого, даже матушку! – рыдал я.
– Зато мы отыщем твою настоящую мать, – и он с безжалостной усмешкой протянул мне фотокарточку: кривые чёрные стулья, пожилая пара с болезненно худыми лицами, с глазами в резкой ретуши.
– Нет! Нет!
Но проводники уже вносили подносы: жирный борщ с ватрушками, кувшинчик сметаны, упругие пельмени, баранья нога в коричневых грибах. Все не вмещались, толпились в коридоре. Ну-ка, открывай роток! Ням-ням! Как вкусно будет нашему Рудольфику! Скажи доктору АА! Не хочешь? Погоди же, упрямец! И он выхватил из саквояжа стальную линейку, и вдавил мне её меж зубов.
105. Истории безоблачного детства. О надгробиях
Когда мы были маленькими, мы однажды поспорили – охраняет ли кладбище патруль? Колик утверждал, что без патруля искатели сокровищ распотрошили бы все могилы; Толик смеялся и заявлял, что никакого кладбищенского патруля не существует; Валик доказывал, что патруль существует, но охраняет не кладбище, а город, на случай восстания мертвецов; мы же с Хулио спорили о другом – в самом ли деле на кладбище растёт земляника, или поэтессы сочиняют?
После обеда мы начали собираться, но отвлекались то на зефир, то на котяток, то на мультфильмы, и в итоге выступили в полседьмого, а добрались до кладбища в начале девятого, уже в лёгких дымчатых сумерках. Ни лихих морпехов, ни спецназовцев, как надеялся Валик, мы не увидели, но вокруг полосатой караульной будки действительно прохаживался патруль – престарелый усатый гренадёр, в фуражке и длинном сером дождевике с широким воротником, со штыковым ружьём за спиной. Мы спросили у него, не было ли происшествий, и он благодушно заверил, что сегодня всё спокойно. На вопрос о землянике он развёл руками – не ведаю мол, не интересовался. Мы поблагодарили его за службу и двинулись вглубь кладбища, всматриваясь в траву вокруг могил. Нам попадались цветы, увядшие и искусственные, венки, лампадки, свечки, конфеты, рюмочки, но никакой земляники не было, ни крупной, ни мелкой. Скоро даже Хулио перестал искать, предположив, что во мраке она прячется, а утром на свету снова выглядывает. Это называется гелиотропизм. А ещё бывает гелиоморфизм, добавил Толик. Мы побрели назад, разглядывая надгробья, и уже почти дошли до ворот, как вдруг на одном из памятников я заметил знакомые лица. В одну секунду я метнулся туда, склонился и в ужасе закричал. Братики подбежали ко мне и тоже завопили: на надгробиях были высечены портреты наших папы и мамы! Кузнечики смолкли, с часовни взлетела стая ворон, а гренадёр засвистел и затопал к нам, заряжая на ходу ружьё. Убедившись, что нам никто не угрожает, он облегчённо крякнул, выяснил адрес и без лишних разговоров отправил нас домой на такси.
