или отведи в избушку и повесь за ноги под потолок, пусть повисит в дыму». В избушке в это время и впрямь что-то варилось, и дым стелился до пола, совсем как в бане, когда ее топят. Но этот его призыв не достиг своей цели, потому что Мийхкали после моих слов заговорил по-другому и сделался чуть ли не моим покорнейшим слугой.
Уж и не знаю, что я успел наболтать за это время, но вскоре заметил, что и старый Мийхкали уже начал сомневаться во мне. Может, он подумал, что по дороге я могу сбежать, поэтому перед последним перегоном в двадцать верст он напомнил, чтобы, я рассчитался с ним. Это напоминание показалось мне смешным, а посему я и не выполнил его просьбу, лишь спросил, на что ему сейчас в дороге деньги. Он ответил, что и в самом деле в дороге ему деньги ни к чему, но зато нужны будут в Керети. «Ну там ты и получишь плату за перевоз, — ответил я, — и тебе нечего бояться, что я сбегу, — в качестве залога у тебя ведь моя сумка (еще утром он взял ее в свои сани, хотя сам ехал в моих санях). Стоимость одной только кожи почти покроет стоимость перевоза, да и внутри там кое-что имеется». На том и поладили. Вообще-то я мог бы расплатиться тут же, но опасался, что если эти полудикие люди увидят деньги, то страсть заиметь их пересилит в них все другие чувства.
Путь из Елетъярви. Сначала мы ехали несколько верст вдоль берега озера Елетъярви. Затем миновали череду лесов, болот и маленьких ламбушек. А верст за десять от деревни брала начало река Мерийоки[128], по ширине не больше обычной дороги, но получившая столь громкое название оттого, что она впадала в море. Мы ехали по льду реки, обходя пороги, до Уусикюля, затем ехали, где по берегу, где по маленьким озеркам, пока наконец не приехали на большое озеро Луовушкаярви. Там внимание мое привлекло множество островов. По площади они казались небольшими, но местами поднимались отвесными скалистыми стенами с лесом понизу. Когда мы переехали озеро, до Керети оставалось десять верст. Здесь свернули на тракт, который идет от Кеми. К удивлению своему, я заметил, что санный путь на озере был помечен вехами. В том месте, где надлежало подняться на берег, по обеим сторонам пути лес был вырублен на ширину дороги, но поднявшийся возле самой колеи подрост свидетельствовал о том, что летней порою здесь проходит обычная тропа. Так оно и оказалось на самом деле.
ИЗ ДНЕВНИКА
Кереть, 2 февраля 1837 г.
Я еще не знаю, что решат относительно моего паспорта. Но вчера я ходил к господину Байтраму, единственному человеку из общества в здешних краях, который ведет контроль за торговлей казенным вином в Керети, Ковде, Кандалакше и Умбе. Он сказал мне, что вообще все боятся моего дальнейшего пребывания в этом поселении, так как не знают, какое зло я могу им причинить. Тем не менее я спокойно ожидал бы их решения, если бы квартира, где я остановился, была получше. Но, к досаде своей, я заметил, что домочадцы даже днем большую часть времени проводят в комнате, снятой мною, здесь совершаются торговые сделки, женщины целыми днями сидят тут же и шьют. Поэтому я, пожалуй, отправлюсь в путь раньше, чем предполагал, поскольку в таких условиях невозможно спокойно работать.
К великой моей радости и удивлению, я вчера узнал, что госпожа Байтрам, родом из Архангельска, прекрасно владеет финским языком, на котором говорят в Выборгской губернии. Я спросил у нее, почему она в первый мой приход к ним скрыла свое умение говорить по-нашему. Госпожа ответила, что ей и в голову не пришло, что я могу знать именно этот финский, ведь крестьяне, приезжающие сюда, говорят на малопонятном ей языке. Где же она сама научилась финскому? Оказывается, ее мать была родом из Выборгской губернии. Родители переехали в Архангельск, когда их дочери было всего три года. Мать чаще всего говорила с детьми по-фински, хуже она владела немецким, а русского почти совсем не знала, когда приехали. [...]
Отец господина Байтрама во время войны 1788 года был поручиком в русской армии, участвовал в морских боях при Гогланде и попал в плен к шведам. Это я узнал из родословной книги, которая перешла к его сыну. После освобождения из плена Байтрам стал карантинным надзирателем в Архангельске. По словам сына, он был родом из Выборга. В том, что он знал языки, меня, помимо рассказов о нем, убедили записи в упомянутой родословной книге, перелистывая которую в один из вечеров, я нашел сотни сердечных стихотворных отрывков и автографов. Стихи были написаны на немецком, шведском, французском, русском, голландском, английском, датском и на латинском языках. Сын уверял, что отец его говорил еще и на еврейском и даже на финском, но стихотворных записей на этих языках не было сделано.
Редко где встретишь кузнеца, особенно хорошего. Все кузнецы — финны. Столы и стулья — из Архангельска. У женщин вся одежда покупная. Изготовление масла плохое. Лен и коноплю закупают. Оконного стекла нет. Изготовление сыра им неизвестно. Картофель совсем не сажают либо сажают ничтожно мало. Сравните теперь обеспеченность на русской стороне с финской. В России можно встретить людей, которые не знают, что им завтра есть. [...]
ИЗ ДНЕВНИКА
Кереть, 3 февраля 1837 г.
Основной промысел жителей Керети — рыболовство. В более состоятельных домах имеется от трехсот до тысячи сельдянок[129], которые продают в Архангельске по рублю, а то и дороже. Сельдянки эти небольшие. Здешние люди ездят на своих судах к местам добычи рыбы на Белом море, скупают там рыбу подешевле, доставляя туда продукты питания и прочие товары, к примеру вино и т. п.
В деревне ложатся спать часов в пять-шесть и встают около двух часов, по сути дела, совсем напрасно. Все долгое утро мужчины полеживают на рундуке или на полатях либо до завтрака привезут воз дров или сена. Женщины же готовят пойло для скота, стряпают (обязательное занятие, повторяющееся каждое утро), варят похлебку на завтрак в нелуженых медных котлах, что-то толкут в ступе или размалывают зерно на жернове. Так за хлопотами и приготовлением завтрака проходит все утро — лучшее время суток.
Вчера в Кереть приехал исправник, и мне велено было показать ему свой паспорт. Вслед за этим ко мне подошел хозяин и сказал, что исправник попросил узнать,
