не могу ли я дать ему картуз[130] датского табака или хотя бы половину. Мне пришлось отказать. В два часа после полудня я пошел к исправнику, но он был в это время в бане, а еще через два часа — он отдыхал после бани. Сегодня я уже с утра побывал там и показал ему свой паспорт, который был признан настоящим.
ИЗ ДНЕВНИКА
Кереть, 6 февраля 1837 г.
Говорят, в церкви хранятся мощи некоего Варлаама, гроб которого висит привязанный к потолку. Мне так и не довелось самому сходить и посмотреть на это, опишу лишь то, что слышал в деревне. Рассказывают, что этот Варлаам, совершив какой-то тяжкий грех — убийство, ограбление или что-то подобное, сделался набожным и впоследствии слыл как святой. В последние годы своей жизни он ставил кресты и часовни на каждом мысу в окрестностях Керети. Сказывают, человек этот проявлял такое усердие, что даже никогда не ложился спать под крышей. Как уж обстояло дело зимой, о том мне не довелось спросить. Все это время, говорят, он не ел мяса и ничего такого. Насколько я понял из рассказов, Варлаам сначала нечестным путем добыл себе довольно большое состояние, а потом его стали мучить угрызения совести. Вот он и попытался искупить грех и примирить его со своей совестью вышеописанным способом, то есть избрал путь лишений и трудов, что было полной противоположностью тому, чего он прежде добивался. Ныне Варлаам стал настолько известным святым, что когда три года назад архангельский архиерей захотел посмотреть на его мощи, он был так потрясен, что чуть не лишился чувств. Но сама память о Варлааме безнравственна.
ИЗ ДНЕВНИКА
Кереть, 6 февраля 1837 г.
Начиная с середины и до конца мая непрерывным потоком через Кереть тянутся обозы. С окрестностей Кеми, с Сумы, Шуньги и т. д. едут люди — так называемые мурманские — в Кандалакшу и оттуда к Ледовитому океану на рыбную ловлю. По всей дороге можно видеть, как идут лошадь за лошадью, и это длится целых две недели. Бывает, что крестьяне за сто, а то и за двести верст приезжают на своих лошадях и оленях, чтобы перевозить рыбаков. Говорят, что рыбак за лето может заработать сто —
двести рублей и даже больше. Они либо рыбачат для себя, либо нанимаются к крестьянам из Керети, Ковды, Кандалакши, Умбы, Колы или других местностей. Хозяин, нанявший рыбака, должен снабдить его едой, дать судно, а также рыболовные снасти; сам он получает по договору третью часть добычи. [...]
ИЗ ДНЕВНИКА
Кола, 13 февраля 1837 г.
Perveni huc tandem, (nobis ubi defuit orbis) tnihi guo jam defuit, orbis[131].
Я отправился из Керети 6 февраля под вечер. За шесть дней постоя на квартире заплатил десять рублей, включая сюда плату за хлеб, молоко и чай (плохой). Злая судьба подсунула мне в ямщики некоего мужика из Хейняярви, который тоже ехал в Ковду. Я был крайне встревожен этим, поскольку он был родом из тех мест, что недалеко от злополучного Елетъярви, и в довершение всего перед нашим отъездом кто-то мне сказал: «Кабы он только не был в сговоре с разбойниками». Я не смел заснуть, хотя мы ехали ночью; немного успокоился лишь после того, как проехали первые десять верст.
К полуночи мы прибыли в деревню Мустайоки[132], которая является первым поселением на север от Керети и находится в сорока верстах от нее. Это довольно большая деревня, в ней пятьдесят-шестьдесят домов по обе стороны реки. Люди здесь занимаются рыболовством и в большинстве своем живут бедно. Правда, есть и более зажиточные, но все же не настолько, чтобы торговать. Я не видел ни одного судна с мачтой, кроме совсем старых. Проспав до восьми утра в доме, куда привел меня возница, и позавтракав, я отправился в другие дома, чтобы узнать, поют ли здесь карельские песни. Но таковых не оказалось, здесь пели только русские песни, поэтому около двух часов пополудни я выехал в сторону Ковды, дальше на север. Мы проехали до деревни две мили за три часа. Меня по-прежнему сопровождал мужик из Хейняярви, но я взял себе в доме, где ночевал, еще одного возницу. Большую часть пути они ехали в других санях, но иногда оба перебирались ко мне, переговариваясь между собою по-русски. Хотя я и не понимал их, но догадывался, что они, по-видимому, сговаривались насчет того, каким образом вынудить меня дать им денег на выпивку. Где-то с середины пути каждый из них начал приставать ко мне, чтобы я по приезде дал им сорок копеек на вино. Однако я заверил их, что они не получат от меня ни копейки, и сдержал слово. Я почти полностью преодолел чувство страха и готов был даже применить силу, если понадобится. Но все обошлось, хотя я все время был настороже. Многим мой страх, вероятно, покажется смешным, таковым он, впрочем, представляется теперь и мне самому: ведь если подумать, то на большой дороге почти невозможно было напасть на меня. Тем не менее страх не отпускал меня до самой Ковды, а частично преследовал еще и до Кандалакши. Это были последствия испытаний, выпавших на мою долю в Елетъярви. Я не смог взять себя в руки настолько, чтобы освободиться от него, хотя и старался, так как опасался, что чувство страха может превратиться в злобного мучителя, иными словами, в навязчивую идею (idea fixa), многоликий призрак которой мог долгое время тяготеть надо мною (ведь обычно она навязывается тому, кто предоставляет ей обитель).
Вечером я приехал в Ковду — довольно большое поселение, расположенное в северной части реки Ковда, возле порога с таким же названием. Я остался ночевать и, по своему обыкновению, начал поиски рун, которых здесь оказалось так же мало, как в Керети и в Мустайоки, а равно и в последующих поселениях — Княжой и Кандалакше. Финны мне все же встречались. В основном они переехали сюда из карельских деревень либо из приграничных деревень Финляндии. Они живут во всех упомянутых деревнях, но в Керети их меньше, чем в остальных. В Ковде я встретил две финские семьи, которые переехали из волости Кемиярви. Они поселились в маленьких убогих банях, так как им не посчастливилось раздобыть себе жилье получше. Я несколько раз заходил в одну из этих избушек. Семья состояла из семидесятилетнего старика, его шестидесятилетней жены и двух детей. Старик рассказал, что летом он пасет деревенское стадо, в котором около
