Я не знал, что ответить. Отказаться было бы неприлично, они же хотели меня хоть так отблагодарить за труды, так что было делать?
Я ушел, нагруженный прошлогодним крыжовником, прошлогодней вишней, конфитюром из розовых лепестков и маленькой хрустальной солонкой с крохотной серебряной ложечкой, которую старушки старательно упаковали в какую-то бумажку.
– Это в знак благодарности и на память, о нас никто долго помнить не будет, так что не отказывайтесь, пожалуйста. Солонка, конечно, не очень-то практичная, но вдруг вам захочется поставить что-нибудь красивое на стол… За столом с любимой женщиной сидится по-другому, если на нем стоит какая-то благородная вещь…
Ну да, согласен, при условии, что никто эту благородную вещь случайно не разобьет.
Я был смущен, но двум женщинам, которые сообща что-то тебе втюхивают, отказать невозможно.
Мы мило попрощались, на этот раз обе дамы подали мне руки, я вышел в теплый светлый день и подумал, что мир устроен удивительным образом. У людей нет приличного телевизора, но при этом они пьют чай из исключительно дорогой и редкой посуды. У них нет денег, но они не могут позволить себе остаться в долгу. И возвращают этот долг с высочайшим достоинством. Я подумал, что мог бы приволочь им телевизор, – легко, часто так бывает, что при покупке нового телевизора люди не знают, как избавиться от старого, и даже просят, чтобы я его забрал. Я обычно этого не делаю, потому что у меня ведь не склад и я не торгую подержанными телевизорами, но можно было бы. Или кто-нибудь из знакомых мог бы за символическую плату свой старый телик отдать.
Что-то благородное на столе между мной и женщиной… Солонка… Это может придумать только человек, которому пятьсот лет.
Я посмотрел на телефон. Шесть неотвеченных звонков. Три от Ярека, три от матери. Яреку я звонить не стал, потому что и так понятно, он хотел ругаться, а мне не хотелось в сотый раз повторять одно и то же и выяснять, кто из нас прав. А матери позвоню вечером.
Гомо сопящий
Эти люди – вида Гомо сопящий, которые сейчас наполняют мою квартиру шумом и движением, делятся на две части: на, собственно, гомо, которое что-то такое изображает ногами перед дверями балкона, и на вторую, младшую часть, которая сопит и пытается повторять движения. Да, похоже, я закончу свои дни лучшим другом лесбиянки и девчонки, которая от горшка два вершка.
Инга лежит и с легкостью делает ножницы, свободно вытянув руки вдоль тела, а девочка сделает пять движений ногами и падает в изнеможении, издавая такие звуки, что если бы Крыся не знала Ингу – я бы побоялся показаться соседям на глаза.
– Присоединяйся! – зовет меня Инга.
У меня больше нет дома. У меня нет убежища. Маленькая машет ногами у пола, она не может держать ноги на высоте.
Ну и что?
Ответ не заставит себя ждать, разумеется. А как же.
На одно опускание ног на пол – три мощных стука снизу.
Может быть, это единственное развлечение Серой Кошмарины? В смысле – я и все то, что у меня происходит. В прошлом году она уехала куда-то на целый месяц – и это было единственное время в моей жизни, когда я не чувствовал, что за мной следят.
* * *
Отзваниваюсь матушке.
– Милый, ты же знаешь, я никогда… – начинает она, и мне становится жарко, вот только этого мне сейчас не хватало! – …стараюсь тебя не пугать, но, возможно, мне придется остаться в больнице подольше, так не мог бы ты взять Геракла?
– Я?!! – спрашиваю я с искренним изумлением, потому что матушка совершенно отчетливо не понимает, что мне предлагает. Ну и ему, естественно.
– Понимаешь, на эти первые два дня я договорилась с паном Зигмунтом, он живет недалеко, но мне не хочется слишком его нагружать, если вдруг окажется, что мне надо остаться здесь еще. Конечно, скорее всего этого не случится, но на всякий случай я хочу тебя предупредить заранее. Потому что я дала Зигмунту твой телефон, и он в случае чего тебе позвонит…
– Мама, а зачем ты вообще ложишься в больницу?
– Милый, да там какие-то пустяки, женские дела. Мне не хотелось бы об этом разговаривать с сыном, ты же понимаешь…
Я сразу, как спросил, пожалел, что спросил. Если бы она хотела – сама бы мне все сказала.
– Понятно, – говорю я. – Но Геракл же меня не выносит.
– Главное, чтобы ты его выносил, он же всего-навсего маленькая собачка, он не понимает, что происходит, он ко мне исключительно привязан, я хотела тебя уже раньше об этом попросить, но знаю, что тебе это будет не так легко, а пан профессор предложил… Я, может быть, вернусь к субботе, тогда вообще никаких проблем не будет.
– Я надеюсь, что ты вернешься, потому что вообще-то в воскресенье я пригласил вас на обед, – напоминаю я матушке.
– Нас? – в ее голосе слышится странное беспокойство.
– Да, тебя и Геракла.
– А… ну да, конечно, конечно. А что у тебя там так шумно?
– Это Инга, – говорю я, как будто это все объясняет: и шум, и смех, и визг, и стук щетки…
– О, милый, тогда не буду тебе мешать. Развлекайтесь как следует, – матушка очень довольна. – Только не приходи меня навещать, потому что это совершенно не имеет смысла. Никакого. Я дала твой телефон Зигмунту. В случае чего – пожалуйста, будь поласковее с Гераклом.
– Надеюсь, ему ты скажешь то же самое, потому что я его вроде до сих пор не грыз!
– Шутишь, милый. Ну, целую тебя.
– И я тебя целую, мам.
Ну вот. Мало мне Щетки, Лесбиянки, Малолетки – мне еще обязательно нужен Геракл! Прямо-таки необходим! Надеюсь, матушка просто истерит и через полтора дня вернется домой. Потому что я с этим уродом и полчаса не выдержу.
* * *
– Норрис! – Малолетка узнала это прозвище от Инги, которой оно кажется очень забавным и она часто меня так называет. – Норрис, иди сюда!
Они уже не делают упражнений – они открыли мои альбомы с птицами.
– Я не знала, что ты орнитолог, – говорит Малолетка с уважением.
– А я и не орнитолог, я просто люблю птиц.
– Но фотографии просто отпад! – радуется Аня, и я с удовольствием констатирую, что этот ребенок интеллектуально не по годам развит. И весьма продвинут.
– А тут у тебя что?
– Это ласточка-береговушка.
– А что она делает?
– Живет! Годами… делает гнезда, например, в нависшей над рекой стене берега, вон видишь – там дыры.
То же самое делают и стрижи, за которыми мы наблюдали с Маврикием.
Я разглядываю вместе с девчонками береговушку – и правда, отменные фотографии, а ведь их нелегко сделать, потому что эти птицы постоянно находятся в движении, так и мелькают туда-сюда.
– Меня когда-то за них наказали, – говорю я и сразу прикусываю язык, но уже поздно.
– Расскажи, расскажи! – Малолетка подпрыгивает в нетерпении, а я ведь надеялся, что она уйдет домой, потому что я ведь с Ингой разговаривал, а не с ней.
– Я был в армии на учениях, там была траншея, но поскольку время мирное – никто ею не пользовался, вот ласточки и сделали себе там гнезда и жили спокойно. Но один армейский начальник, разумеется великого ума человек, да что там – козел… решил, что траншею надо углубить и расширить.
– А что такое траншея? И зачем ее расширять?
– …Чтобы она стала шире и глубже, как положено. Был как раз май, то есть время птенцов, и поэтому я отправился к нему и сказал, что сделаю все один, но только через две недели: как раз двух недель не хватало, чтобы все птенцы научились летать…
– А откуда ты знал?
– Ну потому что знал.
Ненавижу, когда меня прерывают.
– Войны у нас нет, никто в них не стреляет, две недели особой погоды не сделают. Но этот начальник считал, что приказ есть приказ, – он же военный! А я отказался выполнять приказ, и на меня написали рапорт и довольно сильно наказали: я три дня на губе просидел.
– Вот так наказание! – вмешивается иностранка.
– Наказание как наказание, не перебивай.
– А ласточки умерли?
– Я подговорил еще пару товарищей, чтобы сделать детский дом для этих птенцов. Мы начали вытаскивать птенцов из гнезд, а у них у всех были клещи, вот у всех, поголовно, и не так чтобы один-два, а прямо тучи, поэтому сначала мы их от клещей чистили…
– А тебе не противно было?
– …а когда избавились от клещей, – я проигнорировал вопрос, – мы их посадили всех между камнями, сами особо не веря в успех своей затеи, потому что ведь стоит человеку взять в руки птенца – и ласточка уже к этому птенцу не приблизится, потому что от него будет пахнуть человеком.
– Ну, и они умерли?
– Но выхода не было. И, к моему изумлению, на этот раз взрослые ласточки не оставили потомство. И птенцы оперились, выжили и встали на крыло.
– О господи, – говорит Малолетка. – Но этот начальник просто придурок какой-то. Козел.
