на свои украшения получали табличку с номером, которую должны были повесить на шею. Мы тоже встали в конец быстро продвигающейся очереди.
— Гелерова Роза? — спросил проверяющий и даже не поднял глаза от списка.
— Роза уже три года назад уехала в Англию к своему дяде, — ответила мама, изображая удивление и ожидая следующих вопросов. Но их не последовало. Проверяющий молча вычеркнул Розино имя, что-то рядом с ним пометил, подал нам таблички на льняной бечевке и кивнул в сторону открытой двери поезда.
— Садитесь.
Мы выдохнули. Мы ожидали неприятных расспросов и проверки и старательно к этому подготовились. Дома мы продумали детали Розиного отъезда, выучили наизусть вымышленные даты и обстоятельства. Теперь было похоже, что, если счастье нам улыбнется, Розу никто и искать не станет.
Мы подхватили свой багаж и подошли к толпе людей, пытающихся сесть на поезд. Состав стоял за перронами, и первая деревянная ступенька оказалась так высоко, что было практически невозможно вскарабкаться туда без посторонней помощи. Кто-то сверху подал мне руку, мама подтолкнула сзади, а когда я оказалась в вагоне, подала мне наши вещи. Потом мы совместными усилиями втащили в вагон бабушку с дедом. Нам даже удалось для них найти сидячее место. Мы с мамой уселись на узле с вещами для ночлега. Только теперь я посмотрела на свою табличку. У меня был номер 79.
Поезд отвез нас не прямо в Терезин, как мы рассчитывали, а на сборный пункт в Остраве. На несколько дней нас разместили в здании бывшей школы, где предстояло ждать других эшелонов, свозивших евреев со всей округи. Там бабушка Грета заболела. Глаза у нее блестели от жара, и сколько она ни куталась в одеяло, ей все равно было холодно.
— Полежит несколько дней и поправится, — сказал доктор, которого мама нашла среди депортированных, и пожал плечами. — Обычная простуда.
Впрочем, ничего больше он сделать не мог. Если у него и были с собой какие-то лекарства, наверняка их жалко было тратить на обыкновенную простуду незнакомой пожилой женщины.
Но как можно вылежать простуду на холодной плитке в комнате, где дует из окон и постоянно открывается дверь? В ночлежке, забитой людьми, которые разговаривают, ссорятся, перешагивают друг через друга и пытаются усмирить детей, замученных долгим ожиданием и встревоженных странным поведением взрослых?
— Мы скоро будем в Терезине, мутти, — утешала мама бабушку, как будто надеялась, что там будут условия лучше, а я прикидывала, как больная бабушка осилит долгую дорогу пешком до поезда. Как мы утащим все вещи, если нам придется вести ее под руки?
На сортировочном пункте мы прождали четыре дня, и бабушку Грету стал душить кашель. Вечером накануне отъезда мы рассовали ее узел по другим чемоданам и, шагая пустыми улицами по ночной Остраве к эшелону до Терезина, поддерживали ее с двух сторон. Дед Бруно привязал к лямкам рюкзака узел с одеялами и перебросил его на живот, так что обе руки у него оставались свободными, и он мог подхватить и бабушкин чемодан. Для проверки он прошелся по коридору школы, нарочно высоко поднимая колени и пиная ими узел, чтобы он забавно подпрыгивал, а мы делали вид, что это ужасно смешно. На самом деле лямка больно врезалась ему в плечо и узел мешал идти. Но мы не могли рассчитывать на помощь посторонних. Ведь не только бабушка тут заболела, и у каждого была своя семья, свои сложности и заботы.
Дорога из Остравы в Терезин показалась мне бесконечной. Хотя в поезд никто не садился и с поезда никто не сходил, мы то и дело стояли на запасных путях: пропускали вперед эшелоны, везущие оружие и солдат на восточный фронт. Так что до конечной цели нашего пути мы добрались только к вечеру. Измотанные дорогой, мы вышли из поезда и под крики военных в эсэсовских униформах погрузили самый тяжелый багаж в грузовик, построились в шеренги и пешком длинной колонной отправились в трехкилометровый путь из Богушовиц в Терезин.
Никто из нас не верил, что жизнь в Терези-не, городе, который, как утверждала нацистская пропаганда, Гитлер якобы отвел для евреев, чтобы они там спокойно переждали войну, будет лучше, чем дома. Возможно, лишь слабо надеялись, что хотя бы будем среди своих и желтая звезда на нашей груди не будет так унизительно выделяться.
Но к тому, что нас ждало в Терезине, мы оказались совершенно не готовы.
Сразу во дворе гетто осипшие от крика эсэсовцы отобрали последние ценности, которые у нас еще оставались, разделили мужчин и женщин и группами стали отводить перепуганных новоприбывших в бараки, которые должны были стать нашим временным пристанищем.
Когда мы приехали, терезинское гетто было переполнено. Женские и мужские блоки были забиты до упора, люди теснились в коридорах, подвалах и на чердаках. Бабушку Грету, маму и меня загнали вместе с другими женщинами из нашего эшелона на чердак высокого кирпичного дома. Бабушку, измученную лихорадкой, сильным кашлем и долгой дорогой, мы поддерживали с двух сторон. Мы шли медленно и то и дело останавливались передохнуть, так что, когда мы наконец добрались до чердака, матрасы уже были все разобраны и на полу не осталось ни клочка свободного места. Мы хотели устроиться на лестнице, но мужчина в униформе и фуражке загнал нас обратно на чердак, отнял у ближайшей женщины матрас и сунул нам. Потом криками и палкой заставил старожилов сдвинуть матрасы и втолкнул на чердак еще десяток новеньких.
Мы оказались прямо под световым люком. Помогли бабушке лечь на матрас и сели рядом. Женщина на соседнем матрасе подвинулась, чтобы у нас было больше места. У нее был красивый профиль и длинные тонкие пальцы.
— Не волнуйтесь, завтра тут опять станет посвободнее. — Она подняла руку и показала нам тонкую полоску бумаги.
Мы не знали, что это значит.
— Вас еще куда-то перемещают? — спросила мама.
Женщина пожала плечами. Он могла быть ровесницей моей матери, но у нее не было ни одного седого волоска.
— Я завтра уезжаю эшелоном на восток. — Она взмахнула рукой, как на сцене. — Почти все уезжают.
— На восток? Куда на восток?
