Взгляды попутчиков вернули меня к реальности. Поезд был набит, но место на деревянном сиденье рядом со мной пустовало. Я придвинулась ближе к окну, но никто не садился. Люди не хотели сидеть рядом с тощей женщиной в болтающемся платье и мужских башмаках, которая в такую жару куталась в пиджак. Возможно, они догадывались, откуда я еду, видели боль, которая меня окружала, и не хотели ею заразиться. Ведь война закончилась, и страна шагала к светлому будущему.
Я огляделась по сторонам. Мужчина в пропотевшей голубой рубашке, который сидел напротив, отвел глаза и стал смотреть в окно, а остальные уперлись взглядами в пол. Я знала, что смотреть на меня неприятно. Я натянула платок на редких седых волосах до самого лба, нащупала в кармане кусок хлеба, сунула корку в беззубый рот и стала потихоньку рассасывать. Сладко-соленый вкус хлеба отогнал на время дурные мысли и помог мне снова провалиться в туманное безвременье.
Поезд со скрежетом остановился, и люди стали тесниться к выходу. Я растерянно подняла голову.
— Мезиржичи, — сказал мужчина с места напротив, а когда я вышла в проход, облегченно вздохнул и вытянул ноги.
После нескольких часов пути ноги у меня затекли и не слушались. Я вцепилась в поручень у двери и долго пыталась наступить на ступеньку глубоко подо мной. Левая нога подкосилась, и я с размаху наступила на правую, опухшую щиколотку пронзила острая боль. Я схватилась за поручень второй рукой, сумка упала на перрон. Я осторожно спустилась на платформу и наклонилась за сумкой, но кровь ударила мне в голову, в глазах потемнело, и я свалилась на четвереньки. У меня не было сил выпрямиться, и я так и доползла на коленях до ближайшей лавочки и вскарабкалась на нее. Ноги у меня дрожали, голова кружилась.
На платформе стояло всего несколько человек, ожидавших электричку в Рожнов.
— Пьяная, наверное, — заметил молодой человек с сигаретой в уголке рта, и девушка в туфлях на высоком каблуке оглянулась на меня и весело рассмеялась. Ей могло быть лет двадцать шесть — как мне. Ее бы отправили налево, подумала я и нащупала в кармане корку.
Я так и сидела на лавочке, хотя голова у меня перестала кружиться и ноги уже не дрожали. Я не спешила, мне хотелось еще хотя бы ненадолго удержать слабый огонек надежды, что на площади все еще стоит наш дом, я поднимусь по каменной лестнице на второй этаж, войду в квартиру, вдохну знакомый запах, пройду через прихожую на кухню, и за столом будет сидеть моя семья. Мама Эльза, бабушка Грета, дед Бруно и моя сестричка Роза. Я так мечтала об этом, но знала, что надеюсь напрасно, и как только я войду в нашу квартиру, эти грезы о родном доме испарятся навсегда, потому что дорога, по которой нас погнали ночью 14 сентября 1942 года, вела в ад.
Сентябрь 1942
Тогда поезд отправлялся не с вокзала, он стоял на запасных путях сзади за парком.
Когда мы, нагруженные рюкзаками, чемоданами и узлами с одеялами, спускались по лестнице нашего дома, было уже темно. Ноги у меня дрожали от страха, и хотелось плакать, но я старалась не показывать виду. Мама заперла дверь квартиры и сунула ключ в карман, чтобы, согласно подробной письменной инструкции, которую мы получили вместе с повесткой на эшелон, сдать его возле поезда специальному сотруднику.
Мы остановились на мосту, чтобы немного передохнуть. Я поставила тяжелый чемодан на землю, оперла рюкзак на каменные перила и оглянулась назад на площадь.
Я почти ничего не видела. Ночь была темная, и все огни потушены, чтобы город не стал легкой мишенью для бомбардировки.
Река далеко внизу под нашими ногами безучастно текла в каменном русле, а неподвижные силуэты домов выглядели враждебно, будто город не мог дождаться, когда от нас избавится и ему больше не придется смотреть на наше ежедневное унижение. Он отворачивался от нас так же, как его жители.
Людям неприятно было становиться свидетелями издевательств над знакомыми, с которыми они долгие годы жили на одной улице, работали на одной фабрике и в чьих магазинах еще недавно покупали. Теперь запрещено было с евреями даже здороваться, не то что остановиться поболтать.
Возможно, они были рады, что мы покидаем город. Они смогут вздохнуть с облегчением. Больше не придется нас избегать, смотреть под ноги и делать вид, что нас не замечают. А главное, они избавятся от напоминания о том, что может случиться и с ними. От страха, что однажды придет и их черед.
Где-то там, в одном из этих темных домов, очертания которых я скорее угадывала, чем видела, была Роза. Тогда я не знала, радоваться ли мне тому, что она не уезжает вместе с нами. Я скорее маму за это осуждала. Мне казалось неправильным оставить сестру одну у чужих людей, но теперь-то я понимаю, что мама поступила правильно. Я до сих пор не знаю, была ли она так дальновидна или у нее были сведения, которыми она не хотела с нами делиться.
Бабушка Грета и дедушка Бруно пытались отдышаться и размять уставшие спины, но нам нужно было поторапливаться. Приближался назначенный час, когда нам предписали явиться на вокзал. Мы снова подхватили свой багаж и побрели по вымощенной булыжником улице.
В Красенской аллее мы встретили семью с двумя маленькими детьми. Их шаги точно так же, как и наши, гулко разносились по ночному городу, они отражались эхом от стен подслеповатых домов и стволов могучих деревьев. Младший ребенок спал в коляске, а второй держался за мамину юбку и хныкал. Мы кивнули друг другу вместо приветствия, и дальше пошли вместе. Мы не были знакомы с этой молодой семьей, но понимали, что люди, которые в этот час оказались на улице, могут быть только евреями, которые тоже идут на вокзал, поскольку остальным мезиржичским жителям в тот вечер было запрещено выходить из дома.
Спустя полчаса мы добрели до запасных путей. Люди с чемоданами и узлами на плечах вставали в очередь перед мужчинами с бумагами в руках, сдавали ключи от квартир, показывали документы и в обмен
