Особенно неистовствовалъ и сѣялъ панику одинъ всероссійски извѣстный своей печальной памяти дѣятельностью «государственный» мужъ.
Огромный, толстый, съ выдавшимся, горбатымъ носомъ, подобно копнѣ сѣна, сидя верхомъ на большой, гнѣдой лошади, онъ своимъ громоподобнымъ басомъ извергалъ цѣлые потоки проклятій на головы новаго, преступнаго командованія.
Раненые, а ихъ насчитывалось болѣе полутора тысячи человѣкъ, держали себя значите-льно тише.
Почти не сомнѣваясь въ томъ, что они брошены на расправу врага, эти калѣки со дна повозокъ достали ружья и зарядили ихъ послѣдними обоймами.
У каждаго изъ нихъ еще днемъ отобрали всѣ патроны, оставивъ на рукахъ только по пяти: четыре для врага и пятый для себя.
Въ послѣдній часъ они еще горѣли желаніемъ сразиться съ ненавистнымъ, презрѣннымъ врагомъ.
Юрочка, какъ и всѣ его товарищи по несчастію, тоже вытащилъ свою винтовку, тщательно осмотрѣлъ ее, протеръ тряпкой, нѣсколько разъ щелкнулъ затворомъ, зарядилъ и терпѣливо сталъ ожидать дальнѣйшаго.
Ни паники, никакого испуга онъ не ощущалъ.
Что жъ, умирать, такъ умирать. Пора. Ему не хотѣлось только попадаться въ руки врага, но съ этой стороны онъ былъ обезпеченъ и потому спокоенъ.
Въ Гначбау въ повозку Екатерины Григорьевны положили третьяго раненаго — молодого, веселаго офицера изъ Марковской бригады и они условились, что какъ только выпустятъ по четыре пули въ большевиковъ, такъ сейчасъ же одновременно въ упоръ по командѣ: «разъ, два, три!» разстрѣляютъ другъ друга.
Въ такой тревогѣ прошло безконечно много времени.
А со стороны Гначбау вечернюю темноту все чаще и чаще прорѣзывали вспышки пламени и доносились раскаты пушечныхъ выстрѣловъ.
Но вотъ прискакалъ какой-то всадникъ и молодымъ, громкимъ отчетливымъ голосомъ заявилъ, что генералъ Марковъ приказалъ обозу стоять на мѣстѣ, пока онъ самъ черезъ часъ не присоединится къ нему.
Всѣ облегченно вздохнули.
Немного горячаго, но прямого, честнаго солдата, храбраго генерала Маркова въ арміи отлично знали и всѣ вѣрили ему.
Однако тревога была такъ велика, что смятеніе улеглось не сразу.
Ждать пришлось недолго.
Издали, со стороны гремѣвшихъ орудій послышалось недружное, разноголосое ура, трескотня ружейныхъ выстрѣловъ, потомъ все смолкло.
Настала полная тишина.
Не прошло и получаса, какъ изъ темноты вынырнули стройныя колонны людей и добровольческая пѣхота, чудесно отбивая шагъ по старой пахотѣ, въ облакахъ поднятой пыли прослѣдовала къ головѣ обоза.
У всѣхъ отлегло на душѣ.
Большевистское кольцо было прорвано, но надо было выигрывать время и спѣшить, чтобы не попасть въ новую западню.
Куда-то впередъ была послана кавалерія.
Громадный обозъ, наполняя степь стукомъ копытъ и громыханіемъ телѣгъ, сломя голову, задыхаясь въ пыли, въ ночной темнотѣ мчался во всю лошадиную мочь.
Никто не зналъ, куда вело его командованіе.
Маршрутъ по-прежнему хранился въ строгой тайнѣ.
Такъ съ бѣшеной быстротой скакали съ десятокъ верстъ, дали передохнуть лошадямъ и помчались снова.
Опять по обозу поползли тревожные, низкіе слухи, что уходя, кавалерія будто бы заявила, что она ввиду безнадежности дальнѣйшей борьбы, бросаетъ армію и будетъ самостоятельно пробиваться въ горы.
XLVII.
Въ повозкѣ Екатерины Григорьевны было тѣсно и потому Юрочкѣ и новому раненому пришлось спать, скорчившись, въ полусидячемъ положеніи. Протянуться было невозможно.
Юрочка долго крѣпился, не спалъ. Отъ неудобнаго положенія все тѣло его было разбито, ноги нѣмѣли и рана давала себя чувствовать. Но мало-по-малу усталость сковала всѣ его члены; отяжелѣвшія вѣки сами собой падали и смыкались.
Было очень вѣтрено и очень холодно.
Ночная весенняя свѣжесть, пробираясь подъ лохмотья его шинели, леденила его тѣло, и чтобы хоть немного отогрѣться, Юрочка чуть ли не поминутно мѣнялъ положенія, перевора-чивался съ бока на бокъ или скорчившись, садился такъ, чтобы не разбередить рану, чѣмъ безпокоилъ своихъ сосѣдей по повозкѣ, такъ же страдавшихъ отъ неудобнаго положенія, отъ усталости и холода и такъ же поминутно ворочавшихся, какъ и онъ.
Хорошо укрыться не хватало одежды, потому что на трехъ было только два одѣяла.
Юрочка поминутно засыпалъ, но отъ дорожныхъ толчковъ, отъ боли въ ногѣ, отъ холода, отъ неудобнаго сидѣнія тотчасъ же просыпался, чтобы снова мгновенно забыться.
Обрывки впечатлѣній, образовъ, мыслей и сновъ въ странныхъ неестественныхъ сочетаніяхъ смѣшивались въ его полуснѣ, полубодрствованіи.
То ему казалось, что онъ плыветъ по водѣ и набѣжавшая волна холодитъ его правый бокъ и онъ даже видитъ эту волну и боится, какъ бы она его не захлестнула, а въ то же время лѣвый бокъ его горячъ, точно къ нему приложили припарку.
Юрочку это мучаетъ и удивляетъ.
Захлестнула!.. Отъ испуга передъ нахлынувшей волной и отъ толчка, отдавшагося въ больной ногѣ, онъ на мигъ полуоткрываетъ отяжелѣвшія, смертельно усталыя вѣки и догадывается, что никакой воды нѣтъ, что онъ полулежитъ, полусидитъ въ повозкѣ и что новый раненый, лежащій справа, согрѣлъ его своимъ тѣломъ, а сверху морозитъ его свѣжимъ ночнымъ вѣтеркомъ. И это долго, долго и мучительно...
Проснувшись въ тридцатый, а, можетъ быть, въ сороковой разъ, Юрочка въ темнотѣ передъ собою различаетъ что-то большое и рѣзко-желтое и оно какъ будто даже блеститъ вродѣ чсрвоннаго золота.
Онъ всматривается и понимаетъ, что это стогъ соломы сбоку дороги, со всѣхъ сторонъ облѣпленный голодными лошадьми. Онѣ тянулись къ нему мордами, но вѣки у Юрочки падаютъ, и это уже не стогъ и не лошади, а вѣковой сосновый лѣсъ. Точно горячей красной мѣдью облиты стройные стволы лучами вечерняго солнца. По землѣ стелятся рѣзкія, черныя тѣни... _______А вотъ «сіяющій огнями»...
Гдѣ это написано? Передъ Юрочкой прекрасный, бѣлый барскій домъ. Всѣ окна освѣщены. «Тамъ тепло, а мнѣ вотъ холодно», — съ завистью подумалъ Юрочка. Опять толчекъ, опять боль въ ногѣ. Онъ снова открываетъ глаза... Вся бсзконечная вереница повозокъ, конпыхъ и пѣшихъ людей остановилась. Юрочка задремалъ и въ полуснѣ почувствовалъ, какъ добрыя, усталыя лошади съ натугой и покорно потащили ихъ повозку. «Тронулись, летимъ, — промелькнуло въ головѣ Юрочки. — Да не мы летимъ»... Надъ головой, паря въ воздухѣ распластанными крыльями, вдругъ пролетѣлъ орелъ! «А-а, — про-
тянулъ Юрочка, — онъ летитъ». Но что это?! У царственной птицы человѣческое лицо и веселые, смѣлые, знакомые глаза. «Да это голова Чернецова, — удивленно подумалъ Юрочка. — Не можетъ быть, — соображалъ онъ дальше, — у того есть руки и красные лампасы на шароварахъ, а у орла ихъ нѣтъ. Но все равно, это же такъ. Это Чернецовъ и у него крылья, а говорили, что его убили»... У Юрочки отъ радости затрепетало сердце. Онъ снова на мигъ просыпается, жалѣетъ, что на самомъ дѣлѣ Чернецова нѣтъ въ живыхъ и снова мгновенно засыпаетъ. И опять безконечная, сумбурная череда полусновъ, полудѣйст-вительности, мучительная усталость, разбитость во всѣхъ членахъ...
И такъ долго, долго, безъ конца.
Вдругъ, что-то оглушительно, казалось, надъ самымъ ухомъ рявкнуло.
Скала ли грянула съ горной высоты на крѣпкую каменную дорогу, громъ ли ударилъ съ неба, заревѣлъ ли въ лѣсу чудовищный звѣрь?
Всѣ эти представленія и догадки мгновенно пронеслись въ головѣ Юрочки.
Вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ, онъ привскочилъ на мѣстѣ съ острой болью въ потревожен-ной ногѣ и открылъ глаза.
Вздрогнувъ, проснулись Горячевъ съ другимъ раненымъ, зашевелилась на своемъ обычномъ сидѣній впереди Екатерина Григорьевна и только Апанасъ, перегнувшись въ дугу, распустивъ вожжи, крѣпко спалъ на своемъ мѣстѣ головой подъ хвостами лошадей и даже не пошелохнулся.
Обозъ стоялъ.
Въ темнотѣ низко надъ головами что-то, повидимому, большое, медлительно, съ усиліемъ, тяжело двигаясь, скрежеталъ, точно какая-то адская челюсть съ большими желѣзнымн зубами яростно силилась разгрызть крѣпкій камень, но зубы каждый разъ соскальзывали и, ударяясь другъ о друга, громко и жалобно лязгали.
Вправо недалеко надъ землей вспыхнуло невысокое, красное пламя, разсыпался длин-ный снопъ погасающихъ искръ и вдругъ раздался оглушающій громъ гранатнаго разрыва.
Несомнѣнно, стрѣляли изъ пушки. Но кто, гдѣ и по комъ стрѣлялъ? Выстрѣлъ раздался съ непріятельской стороны и снарядъ разорвался недалеко отъ повозокъ обоза.
