Товарищ Корнев был абсолютно прав, и Прошкин виновато потупился. Отчасти утешало то, что от руководства досталось и Баеву тоже:
– Александр Дмитриевич, вы бы постриглись – ей богу! Мирный человек при виде ваших локонов едва рассудком не повредился – вспомнил, и что было, и чего не было! Разве так можно – вы же сотрудник органов безопасности, а не прима в Пекинской опере!
Баев меланхолически намотал блестящую волнистую прядь на указательный палец:
– У меня, знаете ли, какая-то удивительная скорость роста волос. Мне Георгий Владимирович из научных целей стричься не велит…
– А что он вам велит – наш досточтимый лейб-медик? Орать на нивах? – при упоминании Борменталя Корнев совершенно вышел из себя, – Вот еще сеятель и хранитель на мою голову! То он немцев в Добровольческой Армии по пальцам пересчитал, то на дуэльном поединке ассистировал, хорошо хоть в Крестовых походах не участвовал, да Аскалон лично не штурмовал!
– Не Аскалон, – слова слетали с губ Прошкина сами собой – совершенно не зависимо от его воли и сознательного контроля, – Монсегюр… Монсегюр пал…
Монсегюр.
Прошкин ощутил, что его сознание начало расслаиваться, как коржи торта с монархическим названием «Наполеон», а легкий дымок от сигареты, который он принялся пристально разглядывать, пытаясь удержаться в ускользающем настоящем, стал стремительно темнеть, сгущаться, пока не превратился в плотную завесу гари от греческого огня и городского пожара, притащившую с собой не только мерзкие запахи, но и изнуряющий зной, полное безветрие, конское ржание и стальной скрежет древней бескомпромиссной битвы. Там, за клубами пепла и ужаса останавливала белизною солнечные лучи желанная и почти поверженная Дамиетта.
"Мон жуа Сен Дени!" – победные клики словно зависали в недвижной и плотной атмосфере и Он каждой мышцей, каждой телесной связкой ощущал, как еще секунду назад сам кричал так же, воспринимая щекочущие звуки чужой речи как родные и совершенно понятные, а его рука, заключенная в окованную железном перчатку, разила сарацин тяжеленным смертоносным мечем.
Секунду назад действительно все было именно так – но за эту секунду на его плечо опустилась чужая холодная и безжалостная сталь. Прискорбно, но длинную сияющую полосу направляла не злая воля неверных – нет! Меч обрушил на Него рыцарь в запыленном плаще, с перепачканным потом и копотью лицом, с всклокоченными редкими волосами и высоким чистым, сухощавый и грозный, отмеченный вычурным гербом и скрытым в причудливой вязи латинских букв девизом «Страж и покоритель», похожий на видение из мира теней. Его глаза разили стрелами ненависти сильнее меча, а голос был тих, но силен и отчетлив:
– Пади, как пал Монсегюр! – возгласил темный рыцарь и обрушил меч. Он – тот другой и совершенно не знакомый самому себе, Прошкин – попытался уклониться, что бы смягчить удар, но от этой обрушавшейся на него с неожиданной стороны силы стал терять равновесие и соскальзывать из седла.
Спрыгнуть с коня тоже стало уже невозможно – длинный, окованный полосами стали носок его обуви зацепился за плащ, нога запуталась в стремени, и падение приобрело угрожающую стремительность – шнурок закреплявший плащ на шее больно сдавливал горло, обещая скорое удушье. Он бросил повод в надежде разорвать предательски прочный шелк, или сорвать закреплявшую шнурок пряжку, и избавиться от облепившего его как саван плаща. Конь, перестав чувствовать уверенную руку всадника, испуганно всхрапнул и отпрыгнул, испытывая степень дарованной новой свободы. Мир перевернулся перед Его глазами и верх смешался с низом – Он сознавал что сейчас соединится с землей и того Его, к которому он прежний даже не успел привыкнуть, в прах растопчут тяжелые и звонкие копыта тысяч лошадей… Останется лишь скорбь и прах как последний памятник тлеющим стенам забытого за эти несколько богатых странствиями и битвами лет Монсегюра…
От смерти под конскими копытами Прошкина спас мерзкий запах сердечных капель и ледяное прикосновение к виску. Жизнь – настоящая, сегодняшняя, теплая и привычная возвращалась к нему вместе с отблесками закатного солнца и начальственными криками Корнева:
– И еще раз вам повторю, Георгий Владимирович – голова майора государственной безопасности – это не место для сомнительных научных экспериментов! – руководитель похоже, не на шутку разошелся, отчитывая Борменталя. Проштрафившийся доктор успел вернуться в палату с темным стеклянным пузырьком лекарства и стаканом воды, – Так что потрудитесь привести товарища Баева в человеческий вид, пока еще кого-нибудь инсульт не хватил!
– Хотя я и не цирюльник, – гордо защищался Борменталь, – но никакой связи между прической Александра Дмитриевича и недомоганием Николая Павловича не усматриваю…
– Вы еще ему поставьте ваш любимый диагноз – Товарищ Прошкин переутомился, – Корнев очень похоже изобразил манеру Борменталя говорить четко отделяя слова друг от друга паузой.
– Я полагаю, это последствия его недавней травмы, – продемонстрировал недюжинные медицинские знания Баев. Сейчас он стоял за изголовьем кровати и прижимал к вискам Прошкина источники спасительного холода – серебренный портсигар с одной стороны, и рукоятку пистолета с другой, – Возможно Георгий Владимирович не знает, но Николай Павлович некоторое время назад каменные ступеньки крутой лестницы головой пересчитал. Так сказать – издержки профессии, повлекшие легкое сотрясение мозга…
Борменталь воздержался от комментирования подобных дилетантских диагнозов, только вздохнул с мученическим выражением на лице. Корнев продолжил:
– Мне, Георгий Владимирович ваша профессиональная позиция не понятна – одного вы не стрижете, второго душевно здоровым признаете, третьего и вовсе отравить хотите…
– Чем? – совершенно сбитый с толку Борменталь опустился на подоконник.
– Как это чем – сами подумайте! Или вам неизвестно что соединения свинца, содержащиеся в типографской краске, чрезвычайно токсичны и могут отравление вызвать? – Корнев осуждающе покачал головой, – Каждый школьник сейчас знает, что по этой причине продукты питания не в коем случае нельзя в газету заворачивать! А у вас что там – на подоконнике?
– Ах, вы об этом, – несколько успокоился доктор, рассматривая натюрморт из разложенных поверх газеты бутербродов с изрядно подтаявшим за день маслом и заветрившейся колбасой, – Это Алексея, Субботского, завтрак – он его утром с собой принес…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
