— Твой вопрос из области права, — сказал ему ассистент, — и не относится к теме нынешнего собрания.
— А разве законы даны не Богом? Разве не наше дело толковать всякое право в духе Божьем? К тому же я ведь речь веду о всяком хозяине, а не о добром и честном фламандце, и о всяком госте, а не о наглом, жадном, хвастливом французе…
Яростный рев не дал ему закончить. На правой стороне вскочил школяр, носатый и смуглый, как цыган, и, захлебываясь от ярости, проговорил:
— И верно, что речь не о том, о чем нужно! Скажи лучше, как назвать хозяина, который зовет к себе, чтобы вместе построить дом, украсить его, обставить, как следует, а потом гонит того, кто во всем ему помогал? Назови его фламандцем — не ошибешься.
Но левая сторона отозвалась громкими криками:
— Так! Так! Прочь французов! Пусть уходят, откуда пришли!
— Жирные фламандские гусаки! Ваше дело — крякать в луже до зимы, покуда печенкой своей не украсите рождественский стол! — орали ей. И она отвечала:
— Чертовы французские петухи! Смотрите, как бы вам снова не остаться без шпор!
— Господи, покарай богохульников! — воскликнул настоятель церкви святого Петра, воздевая руки. — Святой Петр, урежь им всем языки!
— Довольно! — крикнул декан, и немолодой бакалавр ударил по столу с такой силой, что молоток разломился.
— Довольно! — подхватил фламандец, сорвав с головы шаперон. — Довольно слов! Господь наш Иисус Христос защищал дом Отца своего кулаками, а не словами! Последуем ему! За дело, братья!
Ряды взревели. Мятая бумага, чернильницы, даже книги полетели по залу. От перевернутых скамей отламывали ножки, разбивали грифельные доски, и обломки с острыми краями становились оружием. Магистры торопливо покидали лекторий, вновь ставший полем битвы, а стены дрожали от криков:
— К черту французов!
— К черту фламандцев!
И вдруг голос, гулкий, как колокол, прогремел, перекрыв весь шум в зале:
— К черту проклятых имперцев, жирующих на нашей крови!
Школяры, уже готовые вцепиться друг в друга, застыли в смущении. На одно мгновение в лектории установилась тишина, потом он опять загудел, взволнованный, растревоженный пуще прежнего.
А голос не унимался:
— К черту! К черту! Ко всем чертям! Что толку от ваших распрей? Вы бьетесь лбами, точно бараны, рвете, топчите друг друга на радость вашим врагам. Они животы надорвали, глядя на вас! Что ж, повеселите их по-иному! На Старом рынке солдат де Берга, как блох на собаке. Они дохнут от пьянства, блюют от скуки. А ну, умники, устройте им День дурака! Пусть посмеются! То-то будет потеха! К черту солдат императора!
— К черту имперцев! — подхватили школяры, французы и фламандцы.
— К черту! — повторил Ренье, стоя в самом центре поднявшейся бури и торжествующе глядя вокруг. — К черту сырой огонь, вскипятим их, как следует…
И он крикнул, потрясая кулаками:
— На Старый рынок!
— На Старый рынок! — вторили ему десятки голосов. — Устроим День дурака! Распотешим имперцев!
И при этих выкриках немцы поспешили убраться вслед за магистрами. А ревущая толпа вырвалась из лектория и устремилась на улицу.
XVIII
А в это время солдаты Яна де Берга объедались и обпивались в «Лебеде», «Брабантской бочке», «Руке святого Николая» и других трактирах.
Их хриплые голоса были слышны даже в «Ученом и бутылке», у которого внезапно хлынувший дождь застал Андреаса. Оттого философ не стал заходить внутрь, а остался под навесом у входа — считать капли, падавшие ему на рукав, и пузыри в луже у своих ног. Потом сквозь шум дождя он услышал звук торопливых шагов, и под навес вбежал Якоб ван Ауденарде.
— Помилуйте, господин философ, — сказал субдиакон, пыхтя, точно боров, — вы неуловимы. Неправильно заставлять меня гоняться за вами, между тем я занимаюсь этим со вчерашнего дня.
— Есть причина для такого рвения? — спросил Андреас.
— Есть, и важная, — ответил субдиакон. — Увы, просьба о месте для мэтра Виллема отклонена. Его опыт был принят во внимание, но что поделаешь? Опыт сам по себе ничего не стоит, и мэтров нынче оценивают по иным заслугам. Для нас настали тяжелые времена. Если бы у мэтра Виллема нашелся влиятельный покровитель… Но ведь вы и он чужие в нашем городе, и нужных знакомств у вас нет.
— Я учился здесь, но это было очень давно, — сказал Андреас. — И вы правы, связей с тех пор у меня не осталось. Виллем Руфус — ученый, каких еще не видел свет, но даже в Гейдельберге немногие знали его имя.
— Печально это, ох, как печально, — вздохнул субдиакон. — Сердце мое разрывается, видя, сколь глубокий ум остается в безвестности и нужде.
Андреас покачал головой.
— За славой мы не гонимся, а нужду терпеть привычны.
— И все же вижу, что такое положение для вас нестерпимо, — заметил Якоб, положив пухлую ладонь на локоть Андреаса. Помимо воли философ дернулся, избегая прикосновения, отступил на шаг и с горечью поглядел на собеседника.
— Что вы видите, мэтр? Может, вы думаете, что мне страшно за себя? Полагаете, что я тоскую оттого, что в этом мире для меня нет места? Что оплакиваю последние медяки в своем кармане, потому что боюсь умереть с голоду? Этого никто никогда не увидит. Вы, мэтр Якоб, ничего не знаете обо мне, моих мыслях и моих желаниях.
— И правда, — сказал субдиакон, — мы знакомы совсем недолго. Человек попроще сказал бы, что такого срока недостаточно, чтобы вполне узнать друг друга. Но нас с вами Господь меряет иной мерой. Мы, идущие тайными тропами истинной науки, тем и отличаемся от скудоумных профанов, что наши души изначально связаны единым стремлением. Эта духовная общность делает нас ближе, чем братья. Мы можем чувствовать и боль, и радость друг друга. Ваши печали, ваши заботы — поверьте, моему сердцу они важнее собственных дел.
Субдиакон подступил уже так близко, что Андреас мог рассмотреть все поры на его лице. От отвращения рот философа наполнился кислой слюной. Он хотел отвернуться, но таинственная сила словно приковала его взгляд к рыхлому блестящему от влаги носу субдиакона. Голова у Андреаса закружилась. Он оперся о стену, и с другой стороны ему подставил плечо Якоб ван Ауденарде.
— Я готов отдать последнюю рубашку, если это облегчит жизнь вам, дорогой друг, и мэтру Виллему. К счастью, Господь не требует от меня такой жертвы, хотя, поверьте, она была бы принесена с радостью… Я неспроста упомянул о покровителе. Есть особа, которую интересуют ваши дела — наши дела… Этот человек очень влиятелен. В его руках — большие средства, большие возможности. Он посвятил жизнь Божьему делу, и Господь направляет его… Сия персона, как никакая другая, сможет оценить то, чем вы владеете. Надо лишь показать ему… о, вам это ничего не будет стоить! Зато потом у вас будет все, все, чтобы завершить ваш великий труд: все условия, инструменты, любой материал… Я знаю, вам пришлось оставить Гейдельберг, чтобы избежать обвинения в колдовстве. Поверьте, под защитой моего покровителя вы будете в безопасности, лучшего и пожелать нельзя. О мэтре Виллеме позаботятся, он ни в чем не будет нуждаться…
