Мой материал прояснялся и обещал быть если не интересным, то дельным и содержательным. Понимаешь оказался вдумчивым наблюдателем.
Я побывал в правлении колхоза — дополнительные факты; зашел в сельский Совет — новые сведения; встретился с врачом местной больницы — выслушал целый обвинительный акт:
— Мы лечим, а они калечат. Молоко продается непастеризованное, воду берут из открытых водоемов и колодцев, биологические часы не соблюдаются, желудочно-кишечные заболевания летом…
Очень серьезный и даже интересный получался материал. Подвальная статья строк на двести пятьдесят.
Заночевать я решил у Понимаеша, но, возвращаясь из больницы, встретил директора школы Плакитина, с которым познакомился на августовских учительских совещаниях.
— Я вам кое-что о селе расскажу, — пообещал он, пригласив меня к себе. — Замечательное, знаете ли, у нас село.
Высокий худой Плакитин — ему было под шестьдесят — представлял собой яркий тип беспокойного племени сельских просветителей-подвижников, свято верящих в свое благородное дело и отдающих ему всю жизнь. Кроме преподавательской работы и обязанностей директора он выполнял массу общественных поручений, являясь депутатом сельского Совета, руководителем лекторской группы, председателем избирательных комиссий — не перечислишь всего. Но главным делом, своим жизненным призванием Плакитин считал краеведение. В этом я окончательно утвердился, оказавшись в его просторном пятистенном доме из крупных сосновых бревен.
Поначалу я даже не понял, что мы в жилом доме, — скорее сельский музей или исторический кабинет по изучению сельского хозяйства; все здесь было забито крестьянской утварью разных времен, предметами бытового и рабочего обихода, одеждой, обувью.
Одна половина дома с отдельным входом, разгороженная на две комнаты, была полностью оформлена как музей села Сосновка, во второй, жилой половине было его продолжение.
Плакитин завел меня в кухню, где хлопотала полная седая женщина, разжигавшая медный самовар, познакомил:
— Моя жена Серафима Григорьевна. Обратите внимание, в ней много булгарского; она коренная жительница, а здесь пять веков назад обитали волжские булгары, или болгары, как теперь произносят. Если помните по истории, столицей их был город Булгар Великий, его развалины сравнительно недалеко от нас, в Татарии.
Серафима Григорьевна засмеялась:
— Ты скоро меня как экспонат выставишь и табличку на шею повесишь.
— В этом нет необходимости, — серьезно сказал Плакитин, — но почему не продемонстрировать, если человек интересуется. А вот самовар прошлого века — труба уже прогорела, новую поставил и пользуюсь…
Продолжая объяснять и показывать, Плакитин повел меня в свой музей и прочитал целую лекцию о поселениях волжских болгар, показал древние топоры, наконечники копий, мотыги для обработки земли, черепки, кости.
Вечером мы сидели на скамейке семнадцатого века, пили чай из самовара прошлого столетия, и Плакитин рассказывал о нынешнем: об установлении Советской власти в Сосновке, о первой коммуне, о коллективизации.
Серафима Григорьевна, видно, знала эти истории наизусть и только снисходительно улыбалась. Правда, когда Плакитин стал рассказывать о коммуне, она обронила с любовной усмешкой:
— Активист ты был известный. Вроде Понимаеша. Если бы не Глина, вы бы теперь в коммунизме были.
— Напрасно иронизируешь: именно из-за Гуляева наша коммуна распалась.
— Их же все равно распустили.
— Распустили, но нашу прежде других.
Они заспорили, вспоминая свою молодость, и я узнал историю местной коммуны, организованной бедняками сразу после гражданской войны.
Председателем коммуны был единственный сельский большевик Понимаешь, бывший батрак, в заместители ему назначили недавнего красноармейца Гуляева, белозубого богатыря в кавалерийской шинели, а бумажными делами у них ведал Плакитин, молодой сельский учитель.
— Русская тройка, — улыбнулась Серафима Григорьевна. — Каждый день собрания, голосования…
— Допустим, не каждый, но часто, — сказал Плакитин. — Люди учились коллективно работать, жить — разве непонятно?
— Да понятно, я не об этом. Горячо уж очень взялись, веры много было, чистоты, бескорыстия. Как дети!
— Да-а! — вздохнул Плакитин, мечтательно прищурив глаза. — Как дети. Славное время, незабываемое!
Дальше я узнал, что коммуна жила бедно, объединились в нее безлошадные крестьяне да батраки, инвентаря и тягла было недостаточно, государство большой помощи оказать не могло. Но жили дружно, последний кусок делили на всех, общие вопросы решали коллективно, открытым обсуждением и голосованием.
— А Гуляев такой человек, что любое дело может довести до абсурда и осмеять, если заметит непорядок, — рассказывал Плакитин. — Нашего председателя вызвали на губернское совещание по вопросу сева, а Гуляев важность на себя напустил и давай собрания созывать два раза в день: рано утром разрабатываем меню, после работы обсуждаем репертуар культурного вечера. И ведь меня уговорил, убедил: «Как же, говорит, кормить людей, на зная, чего они хотят!» Ну и голосовали: «Кто за то, чтобы варить щи и кашу, поднимите руку!» Всю коммуну собирали. А вечером опять: «Что будем играть на балалайке?» Бабы кричат: «Барыню», мужики — «Яблочко». Гуляев рад этому разногласию, заводит серьезно обсуждение, ставит на голосование. А у баб ребятишки, хлопот полно, не до обсуждения. Словом, задергал коммуну. А председатель, как на грех, задержался, половодье началось — две недели его не было. И что вы думаете? Он, этот Глина, председателя же из партии исключил. Тот приехал, созвал собрание, чтобы обсудить план весеннего сева, а Гуляев выступил и говорит: вот, мол, товарищи коммунары, какой у нас председатель, уехал на три дня, а пробыл полмесяца. «Да я только на день к матери заехал, — объясняет тот, — половодье задержало». — «Ты же знал, что сейчас весна? Как же ты личное желание поставил выше общественных интересов?! Какой же ты после этого коммунист, какой большевик!..» И так расписал, что совестливый Понимаешь билет по его требованию на стол выложил, а мы проголосовали за исключение. Единогласно. Потом-то мы поняли и Понимаешь опомнился, поехал в уком партии, но там секретарь был строгий и отобрал билет совсем. «Если, говорит, ты отдал билет беспартийному собранию, то рано тебе его иметь, не дозрел еще».
— Ты про себя расскажи, — засмеялась Серафима Григорьевна. — Ловко он тебя надул с булгарскими захоронениями.
Плакитин смутился, обидчиво помолчал, но потом чувство юмора, видно, взяло верх, и он рассказал, как вскоре после войны он раскапывал со школьниками курган недалеко от Сосновки и как Гуляев дал ему подножку.
Раскопки уже приближались к концу и ничего не обещали, когда один из школьников обнаружил у подошвы кургана человеческий скелет на глубине двух метров и черепки глиняной посуды. Конечно, это была ценная находка. Плакитин дал сообщение в районную и областную газеты, а потом, когда рядом с этим захоронением были обнаружены конские черепа и кости, приезжал корреспондент областного радио и сделал большую передачу.
И тут грянул гром: проклятый Гуляев сообщил, что конские кости он сам перенес из старого скотомогильника, черепки тоже раскопал на сельской свалке, а человеческий скелет, оказалось, принадлежал конокраду, убитому за селом накануне революции.
— Вот ведь какой человек! — сердился Плакитин, заново переживая свой археологический позор. — Я об открытии мечтал, волновался, а Глина ночи не спал, чтобы это осмеять. Он и костерище нам туда подсунул, и черепки были такие старые, закопчены так искусно, что никаких сомнений… Ужасный человек, непонятный.
Перед сном мы вышли с Плакитиным во двор и услышали далекие переборы двухрядки и знакомый густой голос:
Светит месяц в полушубке,На трубе чулок поет.Она моя вон идет —По стене верблюд ползет!
— Старуху свою веселит, — сказал Плакитин. — И опять на свой лад, по-гуляевски. Песню выбрал какую-то вертикультяпистую. Может, сам и сложил.
Я вспомнил разговор о бражке в магазине, — значит, Гуляев правду говорил, а не просто дразнил Понимаеша.
— Он всегда правду говорит, — сказал Плакитин. — Только правда его так повернута, что ее нельзя принять без смеха. Он под горой живет, рядом с Куркулем — есть у нас такой, дом у него как крепость, сад большой, — так он и того Куркуля терсучит. Прошлым летом бросил ему в уборную пять пачек дрожжей, чуть не утопил в дерьме. Оно взошло на жаре, забродило и весь сад-огород залило. А Глина с него же плату стал требовать: я, говорит, новый способ внесения удобрений показываю, на будущий год у тебя урожай подымется, вот посмотришь. А урожай и вправду поднялся на редкость…
