Реформы, предпринимаемые центральной властью в начале XX столетия, олицетворением которых стали председатель Совета министров Петр Аркадьевич Столыпин (1862–1911) или возглавлявшие Министерство народного просвещения Л. А. Кассо, а затем А. Н. Шварц, мало кого оставляли равнодушным. Тем более не могли остаться в стороне люди, привыкшие задумываться о причинах и сути происходивших событий, видеть скрытые от постороннего взгляда движущие пружины конфликтов. Вместе с тем все эти действия центральной власти затрагивали не просто основы существовавшего строя – политические, экономические, социальные. Они воздействовали на структуры и содержание университетской жизни, с которой была тесно связана российская профессура. Вопросы университетской автономии, полномочий университетской администрации, отставки 1911 г. заставляли специалистов по западной истории определять свою позицию и место в политической мозаике России начала XX в.
Представители русской исторической школы «всеобщей истории» не были малозаметны в российской общественной жизни[663]. Несмотря на то что они до начала XX в. не состояли в числе высшей бюрократии, их взгляды на современную им общественно-политическую ситуацию были известны значительной части общества. Разумеется, далеко не каждый ученый мог быть назван символом «общественного возрождения»[664] и именно в таком качестве – авторитета не только научного, а прежде всего нравственного – оставаться значимым для нескольких поколений.
Такой оказалась посмертная судьба Т. Н. Грановского (1813–1855), или, пользуясь выражением В. О. Ключевского, «предание» о нем. Через 50 лет после смерти Грановского, в 1905 г., Ключевский необыкновенно точно сформулировал суть этой «памяти» об историке. Со времени преподавания Грановского в Московском университете сложилась и оставалась действенной новая «идея профессорской деятельности» – воспитывать у слушателей чувство долга и ответственности перед обществом[665]. Таким образом, в России формировался образ прогрессивного профессора, который не обличениями или разоблачениями, но именно научными знаниями нацеливал студенчество на то, чтобы становиться сознательными гражданами в самом высоком смысле этого слова. Правда, с учетом реалий Российской империи XIX–XX вв. заявленная гражданская позиция могла доставить немало проблем.
Память о Грановском была значима в России не только для университетского сообщества. В конце XIX столетия, в предощущении грядущих перемен в обществе, об историке вспоминали все чаще: издавались его сочинения, о нем вспоминали ученики, размышляли о его творчестве коллеги – историки и публицисты. К его имени «идеального профессора» апеллировали студенты во время волнений. В обращении студентов к профессорам Московского университета в марте 1899 г. говорилось: «Нам, вашим слушателям, тяжело и больно осознавать, что вы совсем отдалились от нас ‹…› Господа, вспомните о ваших великих предшественниках: Грановском, Боткине, Пирогове ‹…› Они с укором смотрят на вас»[666].
Даже через 50 лет после смерти имя ученого и память о нем вызывали подозрительное отношение начальства, с одной стороны, и служили индикатором настроений университетского сообщества – с другой.
В 1913 г. историк А. Н. Савин (1873–1923) тщательно фиксировал в дневнике, как отмечали 100-летие со дня рождения Грановского в Московском университете. Он печально констатировал, что на панихиде у могилы ученого на Пятницком кладбище народу было немного, профессура – наперечет, да и молодежи очень мало. Московский университет «забыл» прислать венок на могилу своего знаменитого профессора. За 2 часа до заседания совета университета выяснилось, что никому не поручили подготовить речь о Грановском. Савин согласился выступить экспромтом, так как считал, что «не сказать ничего в такой день было бы стыдно». Подводя итоги юбилейного дня, он заметил, что в университете «отметили неприятную начальству годовщину так кисло, что начальство весело ухмыляется»[667]. Для современников, в том числе некоторых профессоров Московского университета, такое отношение к памяти Грановского было лишним свидетельством кризиса университетского сообщества и высшей школы России. Не труды, но имя Грановского становилось лакмусовой бумажкой общественных настроений.
К началу XX в. имена Т. Н. Грановского, П. Г. Виноградова, В. И. Герье (1837–1918) и других историков – специалистов по всеобщей истории, и в частности по медиевистике, – означали для образованной части общества определенную позицию по отношению к существующему государственному строю и его традициям, в том числе университетским. Так, отмечая в 1898 г. 30-летний юбилей научной деятельности И. В. Лучицкого (1845–1918), студенты Киевского университета благодарили его за «всегдашнее участие к материальным и духовным нуждам студенчества, ‹…› за то, что в годы тяжелой реакции в жизни университета вы были одним из весьма и весьма немногих профессоров, которые никогда не подняли свой голос за репрессивные меры против студенчества»[668].
Более того, если внимательно ознакомиться со списками трудов этих ученых, то становится заметным, что в большинстве случаев темы чисто научные пересекаются с работами по общественно-актуальным вопросам, оценки многих исторических событий и само их изучение отвечают потребностям жизни страны. Отметим, что в большинстве случаев специалисты-«всеобщники», изучавшие историю западноевропейского Средневековья и Нового времени, именно на этих сюжетах никогда не замыкались, что делало их кругозор и видение исторических процессов значительно богаче.
Сама система университетского образования, когда оставленный для подготовки к профессорскому званию человек должен был сдавать серьезный магистерский экзамен, для которого готовил несколько тем по всему курсу предмета истории, немало этому способствовала. Так, например, медиевист Е. А. Косминский (1886–1959) на протяжении 1911–1914 гг. готовился к такому экзамену, а потом сдавал разные разделы истории профессорам университета. Самым сложным, по его мнению, был экзамен у А. Н. Савина, для которого он готовил такие темы, как английская деревня XVI в., организация ремесла в XVI в., аграрный переворот XVIII столетия в Англии, история средневековых университетов и др. При этом все темы готовились по первоисточникам, что значительно укрепляло эрудицию молодых ученых. Относительно легко проскочив экзамен по древней истории и Средневековью, темы по русской истории и ставшей на тот момент обязательной политэкономии Е. А. Косминский сдал на «весьма удовлетворительно». Он стремился быстрее закончить этот тяжелый и неблагодарный труд, чувствуя себя неуютно в качестве «экзаменуемого мальчишки»[669]. Впрочем, для Е. А. Косминского опыт подготовки вопросов по русской истории не прошел даром. Медиевист был «поражен, как мало применяют русские историки сравнительно-историческое изучение, между тем как сами собой напрашиваются самые несомненные аналоги с западноевропейским развитием»[670]. Именно применение сравнительно-исторического метода в исследованиях было на тот момент характерной чертой «русской школы» всеобщих историков. Умение анализировать и сопоставлять явления социально-экономического развития в различных регионах и временных промежутках напрямую выводило историков к проблемам исторического развития российского государства. При открытии Исторического общества в Москве его основатель И. М. Гревс (1860–1941) говорил в 1895 г.: «Чтобы исполнять свое назначение, историческая наука должна… быть всемирной или всеобщей историей. Это желательно прежде всего в интересах… национальной истории»[671].
Такая эрудиция позволяла историкам достаточно легко и органично чувствовать себя в разных плоскостях предметного поля. В 1902 г. А. Н. Савин, готовя работу по истории английской деревни эпохи Тюдоров, просил В. И. Герье, директора Высших женских курсов в Москве, дать ему лекционный курс или по истории Древней Греции, или по Средним векам[672]. Вскоре там же, на ВЖК, ученый стал вести и специальные семинары по истории Великой Французской революции, взаимоотношениям Германии и России в XIX столетии[673].
История крестьянства в странах Западной Европы, огораживания в Англии, изучение процессов социального расслоения, положения крестьянства накануне Французской революции или родовой общины у древних германцев, равно как и многие другие вопросы зарубежной истории и зарубежного опыта, были чрезвычайно актуальны для России конца XIX – начала XX вв.
