А во Франции она выставлялась под названием «Посторонний», и стихи стали такими:
Глядя на человека, Смотри, куда сам он смотрит, Тогда и узнаешь, где он. И если он смотрит в тебя, Значит, это ты сам.
Гусарову не снесло, однако, голову во Франции. Больше того, несмотря на молодость и здоровье, он чувствовал себя странно вялым, почти разбитым — возможно, из-за обилия впечатлений. А тут еще эта немка из Страсбурга, рисовавшая вполне традиционные пейзажи, которые, казалось, изображали не страсбургские окрестности, а рязанщину, пензенщину или правобережную саратовщину, что-нибудь холмисто-равнинное, невольно вспоминались заученные в детстве строки:
Все в тающей дымке: Холмы, перелески. Здесь краски не ярки И звуки не резки.[10]
Но темперамент у этой французской немки, веснушчатой и беловолосой, оказался бурным. В первый же вечер она постучала в номер Гусарова с бутылкой вина и сказала, превратив «эр» его имени в серебристое тремоло:
— Андр-р-рэ?
— Да, Андрей.
— Франсе, дойч, инглиш?
— Никакого. Разве дойч литл шпрехе, я ин ди шуле два раза язык менял, ченч то дойч, то инглиш. В результате насинг, зеро, нихт шпрехен.
Бруна, так звали женщину, принесла не только вино, но и немецко-русский словарь. После двух бокалов она пролистала его, быстро нашла нужные слова и спросила:
— Андр-р-рэ, я нравиться ты?
— Очень. Вери, вери, натюрлихь.
— О-кей, Андр-р-рэ. Айн момент! — Листание словаря. — Постель?
— С удовольствием! Йес.
Через неделю, в день закрытия выставки было сказано (опять-таки со словарем):
— Андр-р-рэ, ехать Страсбург я и ты?
— Зачем?
— Любовь.
— Спасибо, конечно, но у меня виза заканчивается. Виза финиш, ферштеен?
— Не проблема. Я решать.
И она решила, и они поехали. У Бруны была любовь, а у него интерес к заграничной жизни. Да и Бруна была хороша стройным и сильным телом бывшей лыжницы. За полгода она выучилась коряво, но бойко говорить по-русски. Сооружала, например, такую конструкцию:
— Андр-р-рэ, я честная женщина, поэтому сказать открытое сердце, ты художник плохо, шлейхт, мэр-р-рдэ, но ты гений мужчина. Это мой парадокс. Я хотеть, чтобы надоел ты я, но никак.
А Гусарову — надоело. Даже обидно — прекрасный город, милые люди, любящая женщина, да еще и работящая, картины были ее хобби, а трудилась она на хорошей должности в головном офисе телекомпании ARTE, но Гусарову все чаще было физически муторно, настроение паршивое, картины не пишутся, стихи не сочиняются.
— Вам просто женщина не нравилась, вот вы и страдали, — прокомментировала этот момент Арина. — Нельзя с человеком жить, если не любишь. И это у вас отражалось на физическом состоянии.
Гусаров не согласился и рассказал, что и в девяностые, и в нулевые поездил по миру, но везде одна и та же история: через день-два становится нехорошо, начинаются неполадки то с желудком, то с печенью, то с головой — болит, а с чего болит, непонятно. А возвращается домой, и тут же все приходит в норму. И не только с заграницей такая штука, и в Москве, и в Рязани, везде, где Гусаров пробовал пожить, что больше соответствовало бы его таланту, признанию и общественному положению, ему неизменно становилось худо. Он обратился к психологу, тот выслушал и сказал, что это похоже на болезнь, названия которой нет, но он бы ее назвал — родинозависимость.
Тут Сергей Михалыч щелкнул пальцами и воскликнул:
— Точно! А ты меня ругаешь! — обратился он к жене. — У меня та же самая история! Мы, когда с супругой немного поднялись, в начале нулевых, когда еще дышать можно было, когда они не все под себя подмяли…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Кто — они? — спросил Галатин.
— Они. Кто понял, понял. Ну вот, мы каждый год повадились на море летать — в Турцию, в Египет, в Болгарию, но всегда брали неделю, не больше. И я ничего, даже приятно, как минимум — терпимо.
— Ишь ты, — проворчала Светлана Павловна. — Море, солнышко, все включено, а ему терпимо.
— Дай досказать, что ты, ей-богу… Так вот, один раз она мне говорит: я за неделю отдохнуть не успеваю, давай побольше возьмем, десять дней, одиннадцать ночей. Я согласился, не подумав. Нет, я подумал, но они же у нас какие? Если что решили, спорить бесполезно. Если вам жена говорит, что посоветоваться хочет, то она хочет на самом деле, чтобы вы согласились. И тут два выхода: или согласиться сразу, или через два часа, потому что ты все равно согласишься, так зачем время терять?
— Неправда, я всегда твое мнение слушаю! — возразила Светлана Павловна.
— Ага. И поступаешь по-своему. Короче, полетели в Хорватию мы тогда. Врать не буду, хорошо было, море теплое, прямо парное, помнишь, Свет, мы там в грозу голышом купались?
— Нашел что рассказывать!
— А чего? Молодые же были, что нам, чуть за сорок, раздеться еще друг при друге не стыдно, да и ночь, никого вокруг не было, одни мы были дураки шальные. И не боялись! Молния фигачит, гром гремит, дождь проливной пошел, и тоже теплый, сверху тепло, и в воде тепло, такое ощущение, что везде кругом вода, а мы как русалки. То есть она русалка, а я…
— Русал! — предложил Данила.
— Водяной, — Сергей Михалыч подобрал слово проще и привычней. — И вот мы, значит… У нас дети дома почти взрослые, а мы тут в воде кувыркаемся в обнимку…
— Ну-ну! — остерегла Светлана Павловна. — Начал тут эротику сочинять, вино заиграло?
— Да? А кто раздеться первый предложил? Не ты? И в воду потащила! Разбойница у нас была Светлана Павловна, авантюристка!
— Да хватит уже тебе, начал про одно, а свернул в похабщину какую-то. Ты к чему вел-то?
— К тому! Не помнишь? Я через неделю ангиной заболел! С детства не болел ни разу, а тут жара, а я заболел!
— Пиво холодное не надо было пить!
— Да не холодное оно было! Вот женщина! Сто раз ей говорил — нормальное пиво было, я такое и раньше пил каждый день, да, немного прохладное, но кто же пиво теплое пьет? Нет, не в пиве было дело, а в том, что я домой хотел так, что затосковал! Как когда-то говорили? В здоровом теле здоровый дух! А если дух нездоровый, то и тело болеет. А прилетели домой — никакого горла, все в полном порядке. Значит, и у меня то же самое обнаружилось — родинозависимость! — торжествующе сказал Сергей Михалыч супруге, будто поставил наконец точку в давнем споре.
Данила в это время думал о чем-то своем. И спросил художника:
— То есть, значит, вы там везде остаться могли и не остались?
— Совершенно верно.
— Ну, не знаю. Я бы, если бы возможность была, хоть завтра свалил. Не потому что родину не люблю, но совсем же другие возможности. И платят нормально. Я по своему уровню там бы точно не потерялся. Ко мне со всего района тачки гонят со сложными случаями, я бы там свою мастерскую открыл. И дом купил бы в кредит. А тут боишься семью завести, потому что неизвестно, что завтра будет.
— Почему неизвестно? — хмыкнул Гусаров. — Завтра будет то же, что сегодня и что вчера. Пора привыкнуть.
— А я не хочу привыкать, хочу жизнь строить! — заявил Данила, дойдя до пафоса под действием вина.
— Вам кто-то тут сильно мешает? — спросила Арина. Недобро спросила, с подтекстом спросила, и за этим подтекстом угадывалась четкая жизненная позиция.
Данила понял, что дал маху. Он ведь что хотел? Он хотел намекнуть на то, что хороший мастер, что у него серьезные планы на создание семьи, а работа за границей была лишь поводом, чтобы подвести к этой теме. Арина же выловила только заграницу, и это надо исправить.
— Да нет, — сказал он. — Я чисто абстрактно, на самом деле куда я денусь, у меня тут и дом, в смысле, у родителей, и у них там целое хозяйство, корову даже держат. Овцы есть, кабан был, кур десятка два, участок пятнадцать соток, там и сад у нас, и огород. Я им помогаю, конечно. С сестрой занимаюсь, она маленькая у меня.
