заклание; немногочисленные героические борцы из гетто, как правило, принадлежали к тому или иному молодежному сионистскому движению. «Имплицитным образом, – отмечает Фридландер, – катастрофа европейского еврейства связывается с восстановлением Израиля» [Friedlander 1998: 347]. В советском нарративе евреи Западной Европы также показаны жертвами, а Советская Россия по контрасту получает главную роль. Победоносная Красная армия, объединяющая в себе все народы СССР, в том числе евреев, украинцев и прочих, а самое главное – русских, спасла Европу от Гитлера.
Типичный западный подход к послевоенной советской еврейской литературе сводится к следующему: Гитлер уничтожил читателей, а Сталин – писателей. Единственным способом «спасти» уцелевших, ввергнутых в молчание и угнетенных советских евреев было заново пробудить их национальное сознание и отправить их всех в Израиль[194]. В одном источнике, например, про послевоенные годы советско-еврейской литературы (идиш там не упомянут вовсе) сказано следующее: «период “молчания” в русско-еврейской литературе продолжался по большому счету до второй половины 1960-х, то есть до возрождения сионизма в СССР и начала репатриации в государство Израиль» [Диаспоре 2005]. Советское государство, в свою очередь, объявляло сионизм нацизмом, в результате чего читателям с Запада сложно было усмотреть в том, что создавалось в СССР, тексты, направленные на развитие и поддержку еврейской жизни и еврейской культуры; особенно это касалось публикаций в официальном журнале на идише «Советиш хеймланд» («Советская родина»)[195].
Гитлеровский геноцид и беспощадные сталинские антиеврейские кампании, по ходу которых погибли писатели на идише Бергельсон, Дер Нистер, Квитко, Гофштейн, Маркиш, Персов и Фефер, актеры Михоэлс и Зускин, не уничтожили еврейскую культуру и литературу в СССР. В середине 1950-х многих еврейских писателей, сидевших в ГУЛАГе, отпустили, в том числе Гехта и писавших на идише М. Альтмана и Забару. В то же время началась посмертная реабилитация подвергшихся репрессиям авторов, в том числе и убитых Сталиным писателей на идише, – ярким примером стала реабилитация Бабеля в 1955 году; в 1957-м вышло в свет собрание его сочинений с предисловием Эренбурга. В 1959-м возобновилось книгопечатание на идише, в том же году начали появляться переводы с идиша на русский, в их числе – многотомное собрание сочинений Шолом-Алейхема [Es-traikh 1995]. В 1961-м начал выходить ежемесячный журнал на идише «Советиш хеймланд» – единственное периодическое издание на этом языке, помимо «Биробиджанер штерн» («Биробиджанской звезды»)[196]. Как отмечает Б. Чоусид, «успешное издание “Советиш хеймланд” стало материальным подтверждением того, что подавляющее большинство видных советских писателей на идише, плодотворно работавших до 1948 года, смогло пережить холокост»; в их числе были Ш. Галкин, Н. Лурье и И. Кипнис [Choseed 1968: 104]. В 1970-е выходили многочисленные произведения на идише, в том числе книги Р. Рубин, Забары, Альтмана, Ш. Гордона и других.
В конце 1950-х публиковались и русскоязычные произведения с еврейским содержанием. Пользовавшаяся огромной популярностью «Дорога уходит в даль» А. Я. Бруштейн, опубликованная в 1959-м, – это романизованная автобиография, в которой изложена история состоятельного либерального еврейского семейства начала XX века. Центральный персонаж – добросердечный еврейский врач. Книга для старшего школьного возраста стала востребованным источником сведений по еврейской истории того периода, которая не излагалась в советских учебниках. В «Мальчике с голубиной улицы» Ямпольского, опубликованном в 1959 году, продолжается история, изложенная в его довоенной «Ярмарке». Речь идет о том же мальчике, действуют те же персонажи, что и в «Ярмарке», место действия – то же нереальнофантастическое местечко, при том что в тексте приведены точные и подробные описания еврейских праздников и учреждений. Произведения Ямпольского вносят явственно еврейскую ноту в советскую литературу того периода, в которой по большей части рассказывалось о заводах, колхозах и послевоенном строительстве социализма. В послевоенной советской литературе на идише и русском сохраняется тесная связь с штетлом и иными местами еврейской памяти; примером могут служить путевые заметки Гордона и Горшман.
Поскольку холодная война и ее культурная политика уже в прошлом, можно сосредоточиться не столько на подавлении, сколько на преемственности и переосмыслении советской еврейской литературы на русском и идише после войны, не смягчая при этом двух катастрофических событий: войны и сталинского правления. Речь идет не только о внесении изменений в исторический нарратив. В книгах, написанных в СССР после войны, в полную силу звучит основной вопрос литературы XX века: как жить после катастрофы.
«Я освобождал Украину…» Слуцкого – невероятно трогательный пример тонкого и сложного баланса, который был крайне необходим в послевоенной литературе. Речь в стихотворении идет об общей разрушительности войны, с упором на разрушение культуры на идише, «убийстве», как это называет Слуцкий, идиша как такового. При этом написанное по-русски стихотворение как бы вбирает идиш в себя, создавая для него место внутри русского:
Я освобождал Украину,
шел через еврейские деревни.
Идиш, их язык, – давно руина,
вымер он и года три как древний.
Нет, не вымер – вырезан и выжжен.
Слишком были, видно, языкаты.
Все погибли, и никто не выжил.
Только их восходы и закаты
в их стихах, то сладких, то горючих,
то горячих, горечью горящих,
в прошлом слишком, может быть, колючих,
в настоящем – настоящих.
Маркишем описан и Гофштейном,
Бергельсоном тщательно рассказан
этот мир, который и Эйнштейном
неспособен к жизни быть привязан.
Но не как зерно, не как полову,
а как пепел черный рассевают,
чтоб сам-сто взошло любое слово
там, где рты руины разевают.
Года три, как древен, как античен
тот язык, как человек, убитый.
Года три перстами в книги тычем,
в алфавит, как клинопись, забытый
[Слуцкий 2006а][197].
Нацистский геноцид уничтожил «языкатых» обитателей украинских местечек, и с их гибелью погиб и сам язык, идиш. Он был не только языком их повседневной жизни, но и языком поэзии, полыхавшей страстью, горечью и остроумием. В последних двух строфах встает вопрос о возрождении, для этого автор прибегает к мотивам из Евангелия от Иоанна, включая в текст «слово» («В начале было Слово» (Иоанн 1:1)) и зерно («если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Иоанн 12:24)); и к словам Фомы Неверующего, который вкладывает персты в раны Христа, дабы убедиться, что тот действительно умер и воскрес («Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь
