неверующим, но верующим» (Иоанн 20:27)). В стихотворении Слуцкого новые плоды даст не зерно, их дадут умершие евреи, на месте которых «сам-сто» взойдут новые слова. Единственное слово «Иисус» Слуцкий замещает многочисленными разнородными словами колючего идиша. Он создает звуковую ассоциацию между звуком «и» и идишем в строке «Идиш, их язык – давно руина», а потом использует этот звуковой знак в своем русском тексте: строфа, которая начинается с «В их стихах, то сладких, то горючих», этот звук встречается восемь раз. Звуки идиша множатся внутри русского.
В последних строках, «Года три перстами в книги тычем, ⁄ в алфавит, как клинопись, забытый», корпус идиша замещается телом Христа. Выжившие «тычут» перстами в некую клинопись, подобно тому как Фома тычет перстом в раны Христа. Использование устаревшего «перст» вместо «палец» подчеркивает связь между выжившими и апостолами из Евангелия от Иоанна (строка из Иоанна – locus classicus слова «перст»). Однако, в отличие от истории Фомы в Евангелии от Иоанна, послевоенные советские читатели идиша лишены награды и воздаяния. Иисус умер и через три дня воскрес – Фома тычет перстом в живое тело. В стихотворении Слуцкого три дня заменены на три года, но воскресения так и не произошло. Мессия евреям не явился.
В тексте Слуцкого катастрофический характер уничтожения евреев Украины передан через описание окончательной гибели идиша. За три года идиш, живая часть длящегося настоящего времени, превратился в древнюю историю, алфавит его сравнивается с тем, которым пользовались вавилоняне. Шаг вперед был повторявшимся рефреном в советской культуре: здесь, напротив, перед нами хроника необратимого шага целой культуры назад, в древность. Как и в стихотворении «А в общем, ничего, кроме войны!» Слуцкий дробит и растягивает время. В «Я освобождал Украину…» также звучит отзвук Сельвинского, который описывает Керчь как место древней катастрофы: «заваленная пеплом, как Помпеи».
«Зерно» еврейского слова, посеянное как «пепел черный», и отсылка к клинописи заставляют вспомнить «Нашедшего подкову» Мандельштама. Мандельштам создает немыслимую хронологию, в рамках которой настоящее и давно забытое прошлое разворачиваются одновременно: то, что он называет «сейчас», вырыто из земли, как «окаменелая пшеница». Аналогичным образом в стихотворении Слуцкого идиш, который еще три коротких года тому назад был жив, превращается в окаменелость – подобно обратившимся в камень высказываниям Мандельштама. Катастрофа революции для Мандельштама и катастрофа немецкой оккупации для Слуцкого вышвыривают отдельного человека и всю цивилизацию за пределы обычного круга движения времени. Отсылка к Эйнштейну говорит о многом: «этот мир, который и Эйнштейном ⁄ неспособен к жизни быть привязан». Даже если время и пространство можно искривить, как гласит теория относительности Эйнштейна, этим не воскресишь еврейскую жизнь в Украине. Пропасть между настоящим и недавним прошлым непреодолимо широка, и все же слово на идише обновится. Слуцкий настаивает на невозможной возможности восстановления, которая лежит вне законов времени и пространства и одновременно воплощена в его собственном стихотворении.
Чтобы проследить одновременность кардинального уничтожения и преемственности в послевоенной еврейской литературе – горькой, сладкой, грустной и «языкатой», – нужно изменить хронологическую структуру, которой мы придерживались до сих пор. В Части I упор был сделан на события: революцию, Гражданскую войну, пятилетки, Великую Отечественную войну и нацистский геноцид. Вместо того чтобы прослеживать историю советской литературы на русском и идише десятилетие за десятилетием через затасканные стадии подавления, стагнации, эмиграции и крушения, мы выстроили Часть II тематически, сосредоточившись по преимуществу на послевоенных произведениях, но одновременно показывая их связь с довоенной литературой. Сталин убил Бабеля, Бергельсона и Мандельштама, однако они вновь появятся в Части II, потому что авторы, писавшие в 1960-е и позднее, читали и цитировали их произведения. Творчество их оставалось живо. В Главе 5 «Йедер зейгер а йорцайт: прошлое как память в послевоенной литературе» показано, как послевоенные еврейские писатели уходили от телеологии советского исторического нарратива, в котором прошлое служит лишь ступенью к светлому будущему. У Гехта, Рубин, Д. Калиновской и других писателей прошлое как память вторгается в повседневную жизнь с ее преемственностью. В сборнике рассказов Гехта «Долги сердца» (1963) межпоколенческие конфликты, созданные войной, вспыхивают в настоящем. «Аза мин тог» («Такой вот день») Рубин – в заглавии цитируется строка из берлинской повести Бергельсона «Цвишн эмигранта» («Среди эмигрантов»); прекрасная «О Суббота» Калиновской, написанная по-русски, и новеллы писавших на идише Альтмана, Горшман и Гордона создавались в конце 1970-х и в 1980-е, однако отсылают к дореволюционному прошлому, Гражданской войне и Второй мировой.
Впрочем, прошлое существует как нечто более конкретное, чем память. Черта оседлости была официально упразднена в 1917 году, а местечко было признано устаревшим даже раньше, однако формы жизни, характерные для штетла, сохранялись и в этом регионе, и в других местах, сохранялся и литературный образ отрезанной от мира еврейской вселенной, в которой существует единственный способ существования: еврейский. В Главе 6, «Еврейское пространство и ретроместечко», рассмотрена взаимосвязь между классическим для идиша литературным творчеством из местечка и произведениями до– и послевоенных авторов, писавших на идише, в том числе Бергельсона, Кипниса и Гордона, а также писавших по-русски Ф. Н. Горенштейна, Г. Кановича и И. В. Лесовой.
В Главе 6 акцент сделан на еврейском еврее, живущем в еврейском мире; Глава 7 посвящена нееврейскому еврею в нееврейском мире. В «Переводе империи» рассмотрено положение евреев как «просветителей» в советских имперских пространствах; например, в Средней Азии они были эмиссарами не только нового советского образа жизни, но и превосходящей высокой русской культуры. Что происходит с еврейским прошлым в таких пространствах, каких изменений самосознания требует подобная культурная миссия? Мы рассматриваем формирование политики «дружбы народов» 1930-х годов, анализируем критические работы нескольких евреев-переводчиков, в том числе К. И. Чуковского, Д. И. Выгодского и Мандельштама, а потом обращаемся к фигуре еврейского переводчика ⁄ культурного эмиссара в произведениях Ф. Я. Розинера, С. И. Липкина и Д. И. Рубиной. Завершается разговор постсоветским романом Л. Е. Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик», опубликованным в 2006 году. В этой главе проводится переоценка роли еврея как космополита в советской культуре.
В Главе 8, «Впоследствии», мы обратимся к литературе и искусству, которые создавались в России и за ее пределами после 1991 года. В этой главе прослежен отклик на крах СССР как на событие, открывшее путь новым отношениям с прошлым. Традиционный еврейский отклик на катастрофу состоит в том, чтобы видеть настоящее через призму прошлого, а не будущего. Нечто подобное этой еврейской призме возникает в десятках произведений, созданных в первое десятилетие XXI века. В начале постсоветского века взгляд назад превратился для русской интеллигенции в навязчивую идею.
Глава 5
