Тогда мне так и не удалось напечататься в «Новом мире». Я стал автором этого журнала позже, при Твардовском, впервые напечатав там в 1951 году стихотворение «Мальчишка». Симонов был в ту пору главным редактором «Литературной газеты». Туда я тоже носил стихи.
Стихами в газете занимался А. Лацис. Приносили ему, а он — то, что считал достойным, — показывал Симонову. И мои он передавал раза два, но безуспешно. Да и печатали стихов в газете немного, все больше к случаю.
И вот держу в руках (чудом сохранились, и еще большее чудо, что нашел) два листочка с мною же перепечатанным стихотворением — «Сердце». В левом углу пометка карандашом — «Вызвать Ваншенкина. КС».
Это 1952 год. Стихи о том, как заболело сердце.
…Оно жило невидимо во мне,Послушное и точное на диво.Но все, что с нами было на войне,Все сквозь него когда‑то проходило……Но я не знал об этом ничего.Какое мне до сердца было дело?!Ведь я совсем не чувствовал его,Оно ни разу даже не болело.И, словно пробудившись наконец,Вдруг застучало трепетно и тяжко,Забилось, будто пойманный птенец,Засунутый, как в детстве, под рубашку.Он рвался, теплый маленький комок,Настойчиво и вместе с тем печально,И я боялся лечь на левый бок,Чтобы не придавить его случайно.
Вторые восемь строк были заключены в квадратные скобочки, то есть предлагалось их изъять. Но другой рукой — чернилами. А мне эти строчки были наиболее дороги!
Затем в стихах говорилось о том, что начался рассвет, «легли лучи» и «резко просигналила машина» (тогда это еще разрешалось). И слившееся звучание просыпающегося города постепенно заглушило бившееся в тишине сердце.
Меня «вызвали», и тогда я познакомился с Симоновым. Он разговаривал со мной около получаса, неторопливо, словно у него было много свободного времени.
Он попросил доработать это стихотворение.
В дальнейшем я сам не раз редактировал стихи, и не только молодых, и часто, на глазах изумленных авторов, они явственно выигрывали от точного сокращения. Если возможно сократить — это уже улучшение.
Но тогда широко практиковались всесторонняя доработка, дотягивание. Сплошь и рядом можно было слышать: стихи приняты, но имеются две поправки. Сколько стихотворений разных авторов было безнадежно испорчено!
А здесь он терпеливо начал говорить о том, что надо бы постараться эти стихи вытянуть. Что жалко их так оставлять и необходимо подумать, зарядиться, что‑то сделать. На том мы с ним и распрощались.
Уже в электричке (я жил за городом) я написал другую концовку.
…Прости меня, что, радуясь, скорбя,
Переживая горести, удачи,
Я не щадил как следует тебя…
Но ты бы сердцем не было иначе.
Лацис пробежал стихи глазами, кивнул и поспешил к Симонову. Стихотворение было напечатано в ближайшем номере газеты и получило, судя по отзывам, весьма широкое и стойкое распространение.
Потом я еще несколько раз печатался в «Литературке», а когда Симонов вновь стал редактором «Нового мира» (1954 год), он пригласил меня сотрудничать там.
Я продолжал выступать в его журнале и особенно благодарен за то, что там напечатали мою первую большую (в один лист) статью «Перечитывая Твардовского». Отсюда я регулярно начал работать и в этом жанре.
…Подумать только, какая жизнь прошла! Какие потрясения — и до войны, и после! И какая война!
А смерть Сталина… Хмурый снежный день. Стихи в «Правде» — Твардовского и Симонова. Их вызвали ночью в редакцию, и они написали стихи там. Траурный митинг писателей в тогдашнем Доме кино на улице Воровского. Они оба прочли те свои стихи.
Потом все пели «Интернационал». Запевал Софронов. Многие плакали.
Но жизнь продолжалась. На повестке были новые — очищающие — потрясения. И снова — работа, работа.
Должен сказать, что я, в силу своих личных особенностей, гораздо более тяготел к Твардовскому, к Исаковскому.
Но и на Симонова я смотрел со всегдашней приязнью и удовольствием. И стихи его, те, дарние, поразившие меня, юного, всегда жили во мне.
Вспоминаются поездки, где мы бывали вместе. 1965 год. Осенний, но еще раскаленный и потому красноватый Рим. Конгресс Европейского сообщества писателей на Капитолийском холме. Почти каждое имя знакомо каждому. И чуть не до утра — неутомляющие прогулки по Риму. Потом одни летят в Москву — А. Твардовский, А. Сурков, В. Быков, Б. Сучков, Б. Рюриков, М. Карим, другие едут по Италии, а затем еще и в Париж. Это — К. Симонов, М. Бажан, Р. Рождественский и я — с женами, М. Алигер, Е. Калашникова,
В. Левик, Б. Истру, П. Палиевский, Аг. Гатов.
Выезжали после обеда, а утром мы с Инной, гуляя, встретили Симоновых на площади Испании. Мы стояли над лестницей, возле дома, где жил Ките, говорили о вчерашнем вечере в нашем посольстве и о предстоящем путешествии.
С его женой, Ларисой Жадовой, я был знаком очень давно, раньше, чем с ним. Ее отца, известного генерала, я увидел в Венгрии, но уже после войны. Мы за него должны были голосовать на выборах в Верховный Совет, и он как кандидат приезжал встретиться с избирателями.
А сами выборы происходили в феврале, среди заснеженных Карпат, в воинском эшелоне. Мы наконец‑то возвращались в Россию. Большинство из нас голосовало впервые.
А ее я увидел, разумеется, уже в Москве. Она была тогда женой Семена Гудзенко, молодого, красивого. Раза два я бывал у них дома, на улице Чайковского.
Гудзенко работал в «Литгазете» у Симонова, восхищался им. Симонов был для него кумиром, примером работоспособности, упорства, удачливости. Как распорядилась судьба! — после ранней смерти Гудзенко Лариса стала женой Симонова.
Она была искусствоведом, защитила диссертацию, печаталась в специальных журналах.
Эта поездка врезалась в сознание всех ее участников.
Стремительные дороги Италии. Золотая Флоренция с ювелирным мостом через Арно, вечерней площадью Синьории, соборами, галереями, художественными изделиями из соломы — на каждом шагу.
Флоренция и сверху — из волшебного, как сон, Фьезоле, куда мы долго поднимались на машине, потом пешком.
Не так же ли стучал топор В нагорном Фьезоле когда‑то,
Когда впервые взор Беато Флоренцию приметил с гор? —
написал летом 1909 года Александр Блок.
Мы ехали в удобном просторном автобусе. Я часто смотрел на Симонова. Он выглядел очень уставшим. Рано поседевший, он всегда казался старше своих лет, теперь он был старее. Он стал хуже слышать и при разговоре часто наклонялся к собеседнику, приближая ладонь к уху — ковшиком. Порой засыпал во время езды. Это было за месяц до его пятидесятилетия.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
