Итак, старость рельефа земли. Валентин подумал, что видит перед собой выродившийся кусочек того мира, каким он, мир этот, был во времена динозавров. Бесконечные низменные пространства. Лишь кое-где высятся трухлявые остатки некогда величественных гор, похожие на торчащие корешки обломанных, стертых зубов. Куда ни глянь — озера, болота, леса (куда до них современным джунглям!), плоские — от горизонта до горизонта — морские побережья. Все — жаркое, душное, огромное. Гомерически чудовищные формы жизни. Так длилось миллионы лет. Потом эти казавшиеся неизменными и вечными равнины бульдозерно взломало тектонической революцией новейшего времени, раскололо, растерзало, вздыбило. Из титанических обломков были воздвигнуты нынешние горные сооружения. Рождение человечества произошло на кардинально обновленной планете. Случись иначе — оно не появилось бы вообще. Человек как таковой — дитя революции, и она в его природе. Что до уцелевших частей архаической земли динозавров, то они были захоронены под могучими толщами молодых минеральных формаций.
«Вся геология представляет собой ряд отрицаний, подвергшихся, в свою очередь, отрицанию, ряд последовательных разрушений старых и отложений новых горных формаций», — вдруг вспомнилось Валентину. «Анти-Дюринг» — на нем он, будучи третьекурсником, блистательно провалил зачет по диамату. Уязвленное самолюбие (железный отличник курса — и вдруг завал!) побудило его тогда всерьез проштудировать этот труд от корки до корки. И он на всю жизнь остался благодарен Энгельсу за то, что тот простыми и ясными словами привел в порядок его сумбурные, но в общем-то верные понятия об окружающем мире. Уже потом, встретив у Достоевского цитату из Евангелия от Иоанна, он вспомнил знаменитый пример из «Анти-Дюринга» — с прорастающим ячменным зерном и понял, что библейское это зерно было использовано Энгельсом не только для пояснения закона отрицания, но и послужило изящным доказательством, что люди, сами того не ведая, извечно мыслили диалектически.
— И если господин Дюринг намерен изгнать из мышления суть закона отрицания, то пусть будет любезен изгнать ее сначала из природы и истории, — вслух произнес Валентин, без труда вызывая в своей цепкой памяти слова Энгельса. — И изобрести такую математику, где дифференцирование и интегрирование запрещены под страхом наказания!
Он засмеялся и процитировал уже иное — взятое Достоевским из Евангелия:
— Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет — то принесет много плода.
Именно с зерном, не упавшим в землю, ассоциировался вздернутый вровень с нынешними горными вершинами остаток, и даже не остаток, а скорее иссохший труп болотистых доисторических низин. И как всякий вывих из естественного хода событий, этот геологический труп нес в себе зло — реликтовое зло эпохи звероящеров.
Чисто метафорическая, так сказать фигуральная, мысль об «ископаемом зле» возникла вовсе не на пустом месте. Валентину был слишком памятен не столь уж давний случай в одной поисково-съемочной партии, где работал его студенческий друг. Центральная база этой партии ставилась основательно, с расчетом на три полевых сезона. Место для нее подобрали с толком: высокое, сухое, продуваемое ветром, который уносил таежный гнус. Впереди — река, полноводная, спокойная, рыбная; под боком весело журчит впадающий в нее маленький ключик, этакое шаловливое горное создание с чистейшей и холоднейшей водой, с руслом, сплошь заваленным звонкой галькой и приятно-округлыми большими валунами; в тылу базы, прикрывая ее от холодного северного ветра, поднимался невысокий, густо залесенный хребет. В середине полевого сезона эта база была начисто уничтожена водяным валом, и вал пришел не по руслу большой реки, а скатился по ключу, ключику, маленькому шаловливому созданию. Бревенчатые баня и склад, палатки, капитально поставленные на сруб, и прочее полевое хозяйство слизнуло за считанные минуты. Лишь по невероятно счастливой случайности обошлось без человеческих жертв. Осенью, уже на базе экспедиции, был разбор происшествия. Геоморфологический анализ топографических карт, а главное — аэрофотоснимков, выявил: верхняя часть водосборного бассейна злополучного ключа, якобы безобидного крохотули, оказалась несоразмерно обширной и располагалась на пенеплене. В плато была мягко «вдавлена» ветвистая система отлогих голых долин, сухих большую часть года. Во время продолжительных дождей вода со всей этой немалой площади скатывалась не постепенно, не тотчас, а накапливалась до определенного предела, после чего внезапно и атакующе устремлялась вниз, набирая по пути разгон и сокрушительную мощь. Получалась, так сказать, «система с запаздыванием». Пенеплен в этом случае становился, по существу, как бы раструбом гигантской воронки, а ее горлышком — тот самый ключик, по руслу которого в единицу времени пролетало воды в десятки, а то, может быть, и в добрую сотню раз больше, чем в обычное время. Вывод, увы, задним числом был таков: приустьевая часть ключа эпизодически подвергается затоплениям в форме разрушительного водяного вала… Наконец, волоча ноги, появился Роман. Подошел и, не говоря ни слова, буквально упал на щебнистую землю, утыканную убогой колючей травкой.
— Подложи под себя рюкзак, — посоветовал Валентин. — Видел Субботина — тоже садился в маршрутах куда попало, а теперь радикулитом мается.
— Коллега, извините за вульгаризм, но я стер ноги аж до самой задницы, — прохрипел Роман, потащил с ноги сапог, охнул и выругался.
— Давай помогу, — Валентин, присев на корточки, ловко сдернул с него сапоги, вытряхнул из них изжульканные влажные портянки.
Страдальчески ощерясь, Роман снял измятые носки, и Валентин, едва взглянув на его ступни, даже присвистнул:
— Вот это да — до живого мяса! Ромаша, как же ты шел, а?
— На самолюбии, исключительно на самолюбии, — раздраженно буркнул москвич.
«Дубина я! — подумал Валентин. — Свинья! У парня же первые маршруты в этом году, а я…»
Азбучная в геологии истина: полевой сезон не следует начинать в новых сапогах. Обуть их в первый же после длительного перерыва маршрут — почти наверняка обезножеть, а это в тайге, как и в армии, распоследнее дело. Можно сколь угодно тщательно и аккуратно навертывать портянки, но при неразношенной, колом стоящей обуви они все равно норовят сползти, сбиться в ком, натирая необвыкшие еще ноги до водяных волдырей, до кровавых мозолей. Марлевые бинты, частые переобувания, подкладывание клочков ваты, мха, пучков травы, к чему обыкновенно прибегают в отчаянии, облегчения не приносят. Человек еле ковыляет, вроде стреноженной лошади, испытывая невыразимые муки и страдая от сознания того, что задерживает своих более удачливых товарищей. Безбоязненно надевать новые сапоги можно только на нахоженные, загрубевшие от каждодневной работы ноги, да и то надо оттопать не один километр, прежде чем они, стандартно-безликие поначалу, подладятся, так сказать, под индивидуальность хозяина.
Все это Валентину следовало учесть еще вчера утром, перед первым маршрутом, когда медный в лучах едва взошедшего солнца, полуголый, москвич восседал в спальном мешке, будто туземный вождь, картинно поигрывал великолепно развитыми мышцами плечевого пояса и жизнерадостно скалил зубы. В поднятых руках он, как щенят за шкирку, держал по сапогу — так называемые геологические, из кожи в два слоя, на двойной кожаной подошве, с ремешками, перехватывающими подъем и верх голенищ. Даже один вид их был столь могуч и несокрушим, что сама собой возникала мысль: нет, такие вещи не могли быть просто пошиты — их, наверно, строили, как ледокол, на специальных верфях. Вот уже третий сезон эти монументальные изделия вывозились в поле со всем прочим рабочим имуществом, однако охотников надевать их в маршрут до сей поры не находилось. «Сбылась мечта идиота! — веселился Роман. — Я дипломную практику на Восточном Памире проходил. В те времена там за пару аналогичных сапог без разговоров давали вот такого барана. — Он показал на метр от земли. — Триста пятьдесят колов на старые деньги, что ты! Я еще тогда дал себе слово: вырасту большой — заведу себе геологические сапоги. И буду ходить в них на танцы. Ваш завхоз сказал про них: несношаемые!»
Да, видимо, завхоз был прав. Валентин взглянул на сапоги — они стояли в сторонке, стояли рядышком друг с другом, стояли твердо, самостоятельно и выглядели так, словно были тем единственным и несокрушимым, что сохранилось от какого-то исчезнувшего чугунного монумента.
— Ладно, посиди, — Валентин сбросил куртку-энцефалитку и, оставшись голым по пояс, начал спускаться за топливом для костерка.
Стланиковый сушняк топорщился метрах в ста ниже по склону. Его было достаточно. Попадались целиком сухие кусты, до жути похожие на застывших в угрожающей позе осьминогов. Их серые крючковато растопыренные щупальца были упруги и крепки, как рессорная сталь. Ломая их, Валентин невольно вспомнил давний, еще из времен студенческой практики, случай, когда вьючный караван их отряда уперся в обширные и густейшие заросли горелого стланика — пожар прошел несколько лет назад. За целый день с великим трудом удалось тогда, действуя двумя топорами, прорубиться всего на какие-нибудь четыреста — пятьсот метров.
