«Неделя в Лахоре», 7 мая 1884 г.
О Лахоре — особенно когда все, кто может, сбежали в горы, а «медник» целыми днями, заливаясь, справляет тризну над почившими в бозе радостями прохладной погоды, — рассказывать особенно нечего. Вечером в пятницу лахорцы (человек тридцать, никак не меньше) рассаживаются вокруг эстрады, либо, подобно теннисоновским божкам, что были столь нерадивы в исполнении своего долга перед человечеством, лениво потягивают воду со льдом в парке Лоренс-холл. Репортеру писать решительно не о чем — не описывать же старинные экипажи или кресла с сиденьями из тростника! Лахор впал в спячку и пробудится никак не раньше октября, когда дожди смочат сухую землю и вновь зазвучат голоса вернувшихся с гор птиц. Для всех тех, кто у себя в Англии полагает, будто англичанин в Индии, вместо того чтобы отрабатывать назначенное ему высокое жалованье, целыми днями только и делает, что топчет ногами кобр и «гуляет по джунглям» (после того, как вернувшийся на родину блудный сын разъяснил соотечественникам, что на железнодорожной станции в Пенджабе змеи обычно не водятся, джунгли в рассказах фигурируют постоянно), — мрачное зрелище десятка распаренных мужчин, что жадно поглощают холодные напитки в тени раскалившихся от жары оштукатуренных стен дворца, будет целебным и поучительным.
Если что и нарушает наш вечный покой, так это приезд чужестранцев из мест еще более жарких — к примеру, мултанцев. Наша испепеляющая жара представляется им живительной прохладой и действует на них точно заклинание; дождь для наших гостей — удовольствие, ни с чем не сравнимое. Несколько недель назад мултанец и ливень обрушились на нас одновременно. Стоило первым крупным каплям застучать по крыше клуба, как приезжий мултанец бросил кий и стремглав выбежал на веранду, где, высоко задрав голову, простоял с блаженной улыбкой на устах, покуда не промок до нитки. «Три года не видел дождя», — пояснил он стоявшему с ним рядом и столь же счастливому чужестранцу. Мораль же этой истории проста: «Всегда найдутся на свете такие, кому еще хуже, чем нам». <…>
Ярмарка в Амритсаре, 19 октября 1884 г.
В пятницу вечером на всех станциях между Лахором и Амритсаром стояла преграждаемая всего одним полисменом и тонкой решетчатой перегородкой благонравная, дисциплинированная толпа. Шедший из Лахора почтовый поезд был переполнен, и даже перепереполнен до такой степени, что привыкшие к тесноте местные жители вынуждены были признать, что места в поезде для них не найдется. Однако вера их в железнодорожный транспорт была столь же неприхотлива, сколь и безмятежна. Другие поезда, заверили их, прибудут в самом скором времени, а потому, обменявшись почтительными шуточками с полисменом у выхода на платформу, сии неторопливые путники уселись, укрывшись от палящего солнца одеялами, на землю и стали покорно ждать, когда же Провидение и местные власти соблаговолят прислать за ними «специальный» поезд. Пассажиры в Англии сломали бы эту чертову перегородку, свалили бы с ног полисмена и набились в полупустые вагоны первого класса — не ждать же поезда «целый» час!
Следом за битком набитым почтовым прибыл ничуть не менее набитый состав, где разместился батальон Южно-Ланкаширского полка, который перебрасывался из Миан-Мира в Аллахабад по пути в Аден. Около трехсот облаченных в хаки и обливающихся потом военных вывалились на полчаса на платформу перевести дух. За эти полчаса решено было nemine centradicente[35], что местное пиво отвратительно, что ехать в одном купе вдесятером не менее отвратительно и что Аден куда лучше Индии хотя бы потому, что «к дому ближе будет». Но тут негаданно протрубившая сигнальная труба загнала громогласных парней обратно в вонючие вагоны, и они, оглашая окрестности казарменными шуточками, растворились во тьме на пути к опаленным солнцем скалам, которые «всё к дому ближе будут».
Встречайте: Эмир-хан, 1 апреля 1885 г.
10 утра. Колонна исчезла в низине, появилась вновь и быстро приближается. Артиллеристы забегали вокруг орудий, и поднявшееся в небо облачко белого дыма оповестило собравшихся на сигнальной башне форта, что собрались они там не зря. Одно, два, три — двадцать одно орудие; густой дым повис над жерлом пушки, и в ту самую минуту, как прогремел последний приветственный залп, на британскую землю ступила нога властителя Афганистана и подвластных ему земель эмира Абдурахман-хана. Если смотреть на него в полевой бинокль, то он ничуть не больше синего пятнышка на крошечной лошадке. Для того же, чтобы увидеть его вблизи, придется продираться сквозь строй не менее чем двухсот афганцев, что спешно выстраиваются вдоль дороги. Полковник Уотерфилд и генерал Гордон едут справа от красивого человека с черной бородой, в синей, расшитой золотом чохе. При приближении к лагерю они пускают лошадей вскачь. Тем, у кого подобные детали вызывают любопытство, сообщаю, что эмир все это время с приветливой улыбкой и с нескрываемым интересом смотрел по сторонам. За ним следовала его кавалерия, диковатого вида живописно одетые люди на диких лошадях; когда сочиняешь на ходу, описать их внешность невозможно. За исключением узбекских улан, снаряжение у кавалеристов совершенно разное — cela va sans dire[36]. Узбеки же очень напоминают казаков: у них такие же высокие седла и круглые косматые шапки. Кое-кто из офицеров помахивает раздвоенными на конце хлыстами, все как один превосходно держатся в седле. Следом за узбеками едут всадники самого разного толка: одни — в серых фетровых жокейских кепках, с веревочными уздечками, другие — в отороченных мехом шапочках, с заряжающимися с дула карабинами. Лошади у них маленькие, горячие, издали похожи на крыс, однако из строя не выбиваются. Все всадники либо урало-алтайской, либо монгольской крови: широкие скулы, раскосые глаза, косматые волосы, плоские носы, запавшие рты.
Речь у них, разумеется, совершенно не разборчива; все они говорят одновременно и пялятся по сторонам. Двое-трое попридержали лошадей и спокойно, во все глаза разглядывают стоящих вдоль дороги англичан. Показывают пальцами, точно дети, и обмениваются замечаниями, которые наверняка было бы забавно услышать. Они то и дело пускают лошадей в галоп, об их outre[37] и страшном опыте приходится только догадываться. Как бы то ни было, на фоне темных гор, угрюмого неба и моросящего дождя смотрятся они превосходно. <…>
Понедельник, половина девятого вечера; темно, хоть глаз выколи, а платформа вокзала в Пешаваре запружена лошадьми Эмир-хана, которых отправляют в Пинди. Оценить по достоинству, что там творится, вы сможете, только если сами окажетесь на платформе и подвергнетесь нешуточной опасности получить удар копытом насмерть перепуганной лошади. Его высочество отбывает сегодня вечером, в одиннадцать, и до одиннадцати необходимо любым способом очистить платформу от семисот пятидесяти лошадей. Четыре батальона уже отправлены, этот — пятый и, насколько я понимаю, — последний. Заместитель специального уполномоченного — по всей вероятности, единственный человек, который способен перевести окружающим его местным жителям то, что кричит на пушту толпа. Ни афганцы, ни лошади еще ни разу в жизни не видели поезда, однако последние — в отличие от первых — прекрасно приспосабливаются к обстоятельствам. Начать с того, что они абсолютно бесстрашны: ни минуты не колеблясь, они ныряют головой вперед в товарные вагоны навстречу истошному ржанию и ударам копыт своих соплеменников. Хайдер Али, главнокомандующий армии эмира, признает, что положение сложилось тяжелое, и, как и всякий главнокомандующий со дня творения, трудится, как вол. В вагон на восемь лошадей вталкивают еще три, и, судя по устрашающему шуму внутри, они избивают друг друга копытами до полусмерти. Вооружившись фонарем, Хайдер Али ныряет в этот ад, командует, наставляет, призывает к порядку, рассуждает, должно быть, ругается, пока проклятые животные не угомонятся. Если бы норовистый кауровый жеребец умел говорить, он бы во всех подробностях рассказал нам, как главнокомандующий, невзирая на его, жеребца, храп и протестующее ржание, оседлал его и по скользкому трапу вновь загнал в вагон. <…>
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
