Речь у них, разумеется, совершенно не разборчива; все они говорят одновременно и пялятся по сторонам. Двое-трое попридержали лошадей и спокойно, во все глаза разглядывают стоящих вдоль дороги англичан. Показывают пальцами, точно дети, и обмениваются замечаниями, которые наверняка было бы забавно услышать. Они то и дело пускают лошадей в галоп, об их outre[37] и страшном опыте приходится только догадываться. Как бы то ни было, на фоне темных гор, угрюмого неба и моросящего дождя смотрятся они превосходно. <…>
Понедельник, половина девятого вечера; темно, хоть глаз выколи, а платформа вокзала в Пешаваре запружена лошадьми Эмир-хана, которых отправляют в Пинди. Оценить по достоинству, что там творится, вы сможете, только если сами окажетесь на платформе и подвергнетесь нешуточной опасности получить удар копытом насмерть перепуганной лошади. Его высочество отбывает сегодня вечером, в одиннадцать, и до одиннадцати необходимо любым способом очистить платформу от семисот пятидесяти лошадей. Четыре батальона уже отправлены, этот — пятый и, насколько я понимаю, — последний. Заместитель специального уполномоченного — по всей вероятности, единственный человек, который способен перевести окружающим его местным жителям то, что кричит на пушту толпа. Ни афганцы, ни лошади еще ни разу в жизни не видели поезда, однако последние — в отличие от первых — прекрасно приспосабливаются к обстоятельствам. Начать с того, что они абсолютно бесстрашны: ни минуты не колеблясь, они ныряют головой вперед в товарные вагоны навстречу истошному ржанию и ударам копыт своих соплеменников. Хайдер Али, главнокомандующий армии эмира, признает, что положение сложилось тяжелое, и, как и всякий главнокомандующий со дня творения, трудится, как вол. В вагон на восемь лошадей вталкивают еще три, и, судя по устрашающему шуму внутри, они избивают друг друга копытами до полусмерти. Вооружившись фонарем, Хайдер Али ныряет в этот ад, командует, наставляет, призывает к порядку, рассуждает, должно быть, ругается, пока проклятые животные не угомонятся. Если бы норовистый кауровый жеребец умел говорить, он бы во всех подробностях рассказал нам, как главнокомандующий, невзирая на его, жеребца, храп и протестующее ржание, оседлал его и по скользкому трапу вновь загнал в вагон. <…>
«Дусерах горах лао». — «Куббердар!» («Ведите следующую лошадь!» — «Аккуратнее!») «Какого черта он кричит, сэр?!» — вот фраза, которая становится рефреном ко всей этой какофонии: гортанные выкрики на пушту под постоянный аккомпанемент стука копыт. Вагоны уже забиты лошадьми, а потому, если одна из них падает, поднять ее очень сложно. У всех афганцев на спине тяжелый груз, и затолкать их в вагон ничуть не проще, чем лошадей. По платформе разбросаны как попало патронташи красного дерева, самодельные винтовки «Мартини — Генри», колышки от палаток, меха, снедь, самовары, хукка[38], седла в два фута высотой и бог весть что еще. Все эти вещи намокли и липнут к рукам, в кромешной тьме на каждом шагу натыкаешься на людей и лошадей. Если происходящее изобразить на холсте, картину бы высмеяли, сочтя ее чудовищным вымыслом. Все перемешалось: узбекские уланы и паровозы, татары и семафоры, западная цивилизация и восточная дикость; непрекрашающийся дождь безжалостно поливает и правых и виноватых. У меня не найдется слов, чтобы по достоинству описать эту фантасмагорию… <…>
Под дождем прибыла гвардия — Королевские ирландские стрелки. Больших начальников (треуголки с плюмажем, горячие лошади) дождь тоже не щадит. К стрелкам присоединяются королевские драгуны в синих плащах, 14-й полк бенгальских улан, 15-й кавалерийский бенгальский полк и артиллерийская батарея на лошадях. Курбеты в грязи, дождь усиливается, комки грязи летят в лицо, а на крыше вокзала собрались зонтики, много зонтиков. Зонтики возбуждены — им хочется все видеть и знать. Наши же зонтики до сих пор наблюдали за войсками снизу — комментировали появление Пенджабских волонтеров. «Глядите-ка, одна рота в желтых гетрах!» Зонтики, все как один, охвачены лютой завистью. Другие роты без гетр. «Они, надо полагать, промочили ноги», — говорят зонтики, после чего забывают про волонтеров навсегда. Эмир прибыл, гвардия отдает честь, играет полковой оркестр, и наши уважаемые губернатор провинции сэр М. Биддалф, специальный уполномоченный мистер Перкинс, полковник Гендерсон и еще пара треуголок нехотя покидают зал ожидания, дабы поприветствовать его высочество. Его высочество, в свою очередь, не торопится выйти из поезда, но вот он спускается с подножки и всем пожимает руки. Он сильно хромает, на нем расшитый золотом черный сюртук и неизменная татарская шапочка. Светский разговор под дождем, от которого треуголки, судя по всему, получают несказанное удовольствие, после чего все разбегаются по ожидающим снаружи ландо, коляскам, экипажам. Там же, снаружи, задумчиво раскачиваются, переступая с ноги на ногу, и слоны, а также судьи Верховного суда, уполномоченные и устроители приема, которым предстоит на этих слонов забираться. Сорок два слона, укутанные в холсты и чем-то напоминающие огромных ослов с тюками грязного белья на спине. Сейчас их уводят домой без всадников, и вскоре серые спины с золотым шитьем и шелковыми украшениями скрываются из вида. Так бесславно завершилась процессия слонов, которая обещала быть самым запоминающимся зрелищем из всех, которые когда-нибудь лицезрела Азия. Человек устраивает приемы, а Юпитер — дожди, и тонкокожее человечество терпит поражение за поражением. <…>
Симла, 24 июня 1885 г.
Только я взялся за перо, как на мою веранду запрыгнула зеленая обезьяна с розово-синим лицом и потребовала бананов и хлеба. Следом за ней не преминуло явиться целое обезьянье семейство, состоящее из двух десятков особей: косматые отцы с неуживчивым нравом и низкими голосами, отталкивающего вида мамаши со смахивающими на грошовых куколок младенцами на груди и дурно воспитанные подростки, из тех, кто вечно мешается под ногами, за что получает по заслугам. Склон горы полнится их криками, и вот они уже на площадке для лаун-тенниса; отправляют ко мне депутацию, чтобы предупредить: их дети устали и желают фруктов. Невозможно объяснить депутации, что слова и дела их потомков для меня куда важнее их собственных слов и дел. Глава банды обосновался на моем секретере и изучает стоящие в вазе кисти. Они ему приглянулись: будет, чем отвлекать детей от шалостей. Сует кисти под мышку и выскакивает наружу, прихватив для порядка и отправив в поместительный защечный мешок набор моих жемчужных запонок. Я обращаюсь ко всем, кто знает обычаи обезьяньего мира: скажите, можно ли творить в таких условиях?! Депутация сбежала на теннисный корт, бросив кисти и запонки на веранде. Добродетель должна быть вознаграждена хлебными крошками и перезрелыми фруктами. Первой воспользовалась моей добротой крошечная, сморщенная обезьянка: сорвала с банана кожуру и, подражая родителям, ее щиплет. Bonne bouche[39] неуклюжа, она не удерживается на ногах, и лакомством со скорбным криком завладевает мать семейства; она прижимает рыдающую обезьянку к своей исполинской груди и, забравшись на забор, кормит ее из рук. Тем временем укравший кисти самец, «матерый, отбившийся от рук негодяй», как принято было писать в старых законодательных актах, занялся пачкой сахара: с поистине человеческой ловкостью вскрывает он пачку и выбрасывает упаковку. Несколько сахарных песчинок упало на землю, и, не обращая внимания на своего предающегося отчаянию отпрыска, любитель живописи опускается на четвереньки и слизывает их с земли, точно собака. Чего-то Дарвин явно не учел, полюбуйтесь: укравший кисти самец, который еще мгновение назад так смахивал на человека, у меня на глазах превратился в зверя, причем зверя прожорливого. Еще несколько хрусталиков сахарного песка пристало к его заросшей мехом, мускулистой ноге. Вцепившись себе в колено обеими руками, он задирает ногу ко рту и жадно ее сосет. Потом садится и с не меньшей жадностью, чем только что ел, принимается чесать себе спину. Нет, Дарвин все же прав: это никакая не обезьяна, а недовольный жизнью старый джентльмен с отвратительным характером. Он громко, надрывно кашляет и, подложив руку под голову, ложится вздремнуть. В нескольких футах от него еще один детеныш, самый маленький из всех, раскачивается, что-то бормоча себе под нос, на конце гибкой сосновой ветки. Папаша пробуждается, не торопясь встает и, издав зычный, гортанный крик, бросается на перепуганного младенца, который пускается бежать с прытью, какую не увидишь даже на Аннандейских скачках.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
