В тоне молодого человека звучало искреннее раскаяние, однако Катрин резко отстранилась от него, и глубокая складка пролегла на ее лбу.
— Так вот какова твоя любовь? Едва нас соединил Господь, как ты уже заговорил о расставании и об отъезде… Разве не ты произнес перед алтарем: «Пока не разлучит нас смерть…»?
— А ребенок?
— Ребенок? Это твой сын! Он будет настоящим Монсальви, истинным мужчиной! А я, его мать, хочу быть достойной вас обоих. Не Ксантрай прав, а ты: лучше нашему мальчику родиться на соломе, но на земле своих предков, чем в мягкой постели в чужом доме, вдали от тебя. Уезжай, если хочешь, только знай, что я все равно последую за тобой, даже если ты мне запретишь, как последовала за тобой в Руан и в Сену… как последую за тобой в могилу, если это понадобится.
Задыхаясь, она умолкла. Лицо ее разрумянилось от волнения, грудь вздымалась под зеленым сукном платья, а глаза горели негодующим огнем. Внезапно Арно расхохотался. Встав на одно колено, он за плечи притянул в себе Катрин и крепко сжал в объятиях.
— Черт возьми! Мадам де Монсальви, вы говорите так, как сказала бы моя мать!
А затем добавил с нежностью:
— Ты победила, любовь моя! Мы вместе встретим опасность, холод, темень, войну. Да простит мне Господь, если я поступаю неразумно.
Ксантрай переводил взгляд с одного на другого.
— Значит, ты принял решение? Арно гордо выпрямился.
— Да, принял. Мы поедем вместе.
— Очень хорошо. В таком случае тебе следует знать все. Впрочем, у дурных вестей длинные ноги. Странные вещи происходят в Оверни. Ла Тремуйль объявил графство своим владением…
Арно вздрогнул. Лицо его медленно залилось краской, а черные глаза загорелись.
— Овернь? Но по какому праву?
— По праву сильного. Ты помнишь, что первым браком он был женат на вдове герцога Беррийского, Жанне Булонской, наследственной владелице Оверни. Умирая, она завещала графство племяннику, Бертрану де Латуру.
— Ты мне будешь рассказывать! — проворчал Монсальви, пожимая плечами. — Латур из нашей семьи. Его жена, Анна де Вентадур, племянница моей матери. Нас связывает не только своячество, мы близкие родственники.
— Именно так! Однако это не мешает Ла Тремуйлю объявить графство своим как наследство от первой жены. Разумеется, это противоречит вассальному праву, но разве он когда-нибудь считался с этим? Ему плевать на законные права овернцев.
— Объявить графство своим и завладеть им на самом деле, это разные вещи, — возразил Монсальви. — Что, собственно, может сделать Ла Тремуйль? Для завоевания Оверни нужны конница, пехотинцы, артиллерия. Войска не станут исполнять распоряжения главного камергера.
Ксантрай, который нервно расхаживал между окном и большим глобусом, остановился возле шара на подставке и запустил его легким движением руки.
— Ты знаком с Родриго де Вилла-Андрадо? — с притворной кротостью спросил он.
— С этим испанским наемником? Конечно. Мы вместе с ним служили под началом маршала де Северака. Храбрый воин. Но при этом хищный зверь. В жестокости с ним не сравнится даже голодный волк, и он пьянеет от крови, как другие от вина.
— А еще он пьянеет при виде золота, — резко бросил Ксантрай. — Ла Тремуиль выложил кругленькую сумму в оплату за его услуги. Испанец со своими головорезами вошел в Овернь, а его лейтенанты Валет и Шапель разоряют Лангедок и Геводан. Эти двое поднимаются в горы навстречу Родриго, а тот спускается вниз. Ты все понял?
Лицо Арно де Монсальви из красного сделалось восково-бледным. Плотно сжав губы, так что на углах их обозначились резкие морщины, и втянув ноздри, он стал медленно подниматься, не сводя глаз с Ксантрая. Испуганная Катрин почти физически ощущала душившее его бешенство. Нависая над Ксантраем, который был ниже на целую голову, Монсальви тихо произнес:
— На моей земле бесчинствует кастильский шакал, а ты говоришь мне об этом только сейчас? И предлагаешь остаться здесь нежиться в покое и тепле, тогда как моих родных, быть может, уже…
— Я сам узнал об этом лишь сегодня утром. Да и если бы мне рассказали раньше, что бы это изменило? Давно ли ты так окреп, что способен без посторонней помощи сесть на лошадь?
Арно, опустив голову, отступил, но лицо его было по-прежнему искажено гневом. Катрин же внезапно почудилось, будто какая-то угрожающая враждебная сила вторглась в мирный кабинет Кера. Черная угловатая тень витала по комнате, прикасаясь ко всем предметам, задевая углы и цепляясь за потолок — словно испанский наемник, вооруженный до зубов, вошел сюда, привнеся запах разорения и пожара. Она почувствовала, как холодная рука сжимает ей сердце. Будто сквозь туман, донеслись до нее слова Арно, обращенные к хозяину дома.
— Мэтр Жак, вы поможете мне завтра же уехать из города? Здесь я оставаться больше не могу.
— Если хочешь, я дам тебе десять своих солдат. Они будут ждать тебя в месте, которое им укажут, — вмешался Ксантрай.
Он снова надевал панцирь на свой колет из буйволовой кожи, который снял перед ужином. Близился час прощания. Ксантрай водрузил на голову шлем и запахнулся в широкий плащ. Катрин тяжело было расставаться с верным другом, с братом, который делил с ними и радости, и невзгоды. С детской непосредственностью она бросилась ему на шею.
— Я очень люблю вас, Жан. Возвращайтесь к нам как можно скорее!
На грубом веснушчатом лице Ксантрая появилась смущенная улыбка. Пряча подступающие слезы, он пробурчал:
— Мы скоро увидимся в Монсальви! Однажды вечером я заявлюсь к вам на ужин, и уж тогда вы от меня долго не избавитесь. Останусь у вас, пока не затравлю нескольких секачей в Шатеньрэ. Прощайте, друзья!
Он поцеловал Катрин, обнял Арно, поклонился Масе, которая поднесла ему на дорогу кубок пряного вина, а затем повернулся к Жаку Керу, взявшему в руку факел, чтобы проводить гостя.
— Я иду следом, мэтр Кер! Еще раз спасибо за помощь!
— Пойдемте, мессир. Я скажу вам, куда надо прислать тех десятерых солдат, которых вы обещали дать. Дурные вести дошли до меня даже раньше, чем до вас, и я все приготовил для отъезда наших друзей… Я знал, что мессир де Монсальви не останется в Бурже, а госпожа Катрин захочет поехать вместе с ним.
Ни один мускул не дрогнул в лице Жака Кера, когда он произносил эти слова. Однако Катрин поняла, каких усилий это ему стоило. За внешней бесстрастностью меховщика скрывалась глубокая душевная мука, в которой он, возможно, и сам не отдавал себе отчета, но инстинктивно пытался отгородиться от нее.
Часы монастыря якобинцев отбили три удара. Глухо хлопнула входная дверь, затем послышался звук быстрых шагов по булыжной мостовой. Арно и Катрин, обнявшись, молча слушали, как они удаляются, и сердца их словно бы бились в такт шагам друга. Наконец все стихло, и тогда Масе подала Катрин подсвечник с зажженной свечой.
