Стал обувать сапоги, ествую, голенища не лезут! Смотрю, наши обратно бегут. Я сапоги под мышку, в другую руку автомат и назад с нашими подхватился. Прибежали, залегли, Царь кричит: «Окапываться!» А командир батальону Смирнов Иван Иванович, слышу, команду дает: «К атаке готовсь!» А мне сапоги немецкие в голенище не лезут, ествую, хоть плачь. Сержант, он у нас взводным назначен был недавно, запамятовал его фамилию, разрезал мне голенища ножом. Натянул я сапоги на босу ногу, мать честная — меховые! Нога как в теплой печке.
«В атаку!» — команда идет. Побежали вперед, а у меня, ествую, автомат не стреляет, патрона ни одного. Из всей батареи одно орудие стреляет, из второго взводу. Залегли. Глянул я назад, мать честная! Река от берега до берега черным-черна, подмога идет. Тут уж сам командир батальону Смирнов Иван Иванович, слышу, команду дает: «Окапываться!»
Да, ествую, бой был! В том бою Смирнова Ивана Ивановича убило, царство ему небесное. Грех большой на моей душе. Порадовался я тогда его смерти, расстрелу страшился. Ох, большой грех! Всю жизнь его замаливаю, а с души снять не могу. Давит.
Царя, комбата нашего, тогда ранило тяжело — в бедро осколком. Разворотило все — страсть! Кабы в начале войны без ноги — ничего, а в конце — худо. Когда грузили его на лодку, я подсоблял. В сознании был, разговаривал. «Вот, — говорит, — Карп, и не довелось мне Берлин посмотреть». — «Да пропади он пропадом, Берлин этот проклятущий, Вася, — говорю. — Ты поправляйся главное, а после войны ко мне на Ловать в Раковку приезжай, я тебя медом угощу и медовухой. Есть у меня такая думка: пчел завести». — «Ладно, — говорит, — прощай». А о расстреле меня, что Смирнов Иван Иванович приказал, — ни звука. То ли забыл, то ли пожалел меня. Пожалел, наверное. Молоденький был еще совсем Царь-то, почитай, моему Кольке ровесник.
За Одер-реку всю батарею нашу к награде представили, а командиру батальона Смирнову Ивану Ивановичу Героя Советского Союза дали. Посмертно.
Меня тоже наградили медалью. Эвон глянь, «За отвагу», висит на стене. За Одер-реку награда.
8
Солнце уже скрылось за лесом, когда мы с Карпом Ивановичем вышли из его изобки и по узкой извилистой тропке, пробитой в густой траве, спустились к реке, уселись под развесистым кустом ракитника на толстый сук дерева, отполированный стариковыми штанами до блеска. Потемневшая Ловать ворчала на перекатах, горбатилась валунами, искрящимися серебром. Впереди, на светлой песчаной косе, стоял Вовка и помахивал спиннингом.
Карп Иванович размотал удочку, насадил на крючок червя, швырнул его к тростнику. Потом неожиданно насторожился, приложил согнутую ладонь к уху, прислушался. Я тоже прислушался: где-то вдалеке тарахтел мотор.
— Никак Колька мой на мопеде? — проговорил старик, весь уйдя в слух.
Нет, это был не Колька. Из-за песчаной косы показался моторный челн и, ловко лавируя меж камней, приблизился к нам.
— Привет, Карп Иванович! — раздался голос с челна. — Живой еще?
— Здравствуйте! — живо откликнулся старик, приподнимаясь. — Слава богу, живой. А вы кто будете? Из Холма?
Но челн уже протарахтел мимо, и ответа мы не услышали. Невысокая темная волна набежала на берег, шевельнула кусты ракитника и отхлынула назад, засеребрившись.
— Никак Нюрки Пахомовой мужик? — вслух подумал старик. — Это который рыбу толом глушил в Михайловой заводи. В отпуск, видать, из Мурманска приехал. Куды ить он попер на моторе, а?
Давно не доводилось мне видеть такого теплого, недушного и безветренного вечера. Земля парила сладким терпким ароматом, от которого першило в горле и слезились глаза. «Цветочная пыльца», — догадался я. Воздух сгущался и казался теплым парным молоком, но сверху едва ощутимыми волнами уже оседала прохлада.
— Медовые росы пали, — тихо произнес старик, стряхивая с листа крупные росные капли себе на ладонь. — Пчелы нынче дотемна трудиться будут, а завтра чуть свет полетят. Хороший взяток возьмут.
Последние отблески невидимого солнца скользнули по вершине холма, высветлили изобку Карпа Ивановича, и она вдруг молодо сверкнула оконцем. Но тотчас потемнела, ушла в землю, и лишь розовые заросли иван-чая, любителя гарей и пустырей, подковой сжимали ее.
БЕРЕЗОВКА
От Раковки до деревни Березовка плыли мы с Вовкой по Ловати два дня. При желании можно было бы сократить это время, но мы не спешили, отдаваясь воле реки, и только на перекрестках работали шестами. В деревни мы больше не заходили, переночевали на плоту, уложив на рамы надувные матрацы. Дважды нас обогнали туристы на байдарках, шедшие, по их словам, аж из Великих Лук, встречались изредка и лодки с рыбаками. К вечеру второго дня наш плот вошел в тихую заводь, заросшую тростником. На высоком берегу заводи виднелась шиферная крыша с телевизионной мачтой. Это и была деревня Березовка, конечный пункт нашего путешествия.
В отличие от Раковки Карпа Ивановича, в Березовке оказалось несколько «живых» изобок, а одну из них — под шифером, с телевизионной мачтой — можно было, пожалуй, назвать и домом. Дом представлял собой внушительных размеров строение с верандами, под одной крышей, с большим двором. С одной стороны к дому примыкал старинный неогороженный сад, с другой — огород, в котором красовалась свежевырубленная банька. Возле высокого крыльца стоял гусеничный трактор, неподалеку от него блеяла овца и паслась корова, по самый хребет утонувшая в густой сочной траве. Нетрудно было догадаться, что в доме этом живет механизатор, причем трудолюбивый, аккуратный хозяин. Это подтверждали ровные ряды картофельной ботвы, без единой сорной травинки, покрашенные известкой и обкопанные яблони, складницы потемневших колотых дров, уложенные стожком так искусно, что даже вблизи казались стогами сена. Мы с Вовкой зашли в дом и познакомились с хозяином и его семейством. Главу семьи звали Николаем, это был средних лет коренастый мужчина, как я и предполагал — механизатор. Жена его Нина работала почтальоном, разносила почту по близлежащим деревням. Хотя понятие «близлежащие» было весьма относительным. В иной рабочий день почтарка Нина нахаживала до пятидесяти километров. У Николая с Ниной было двое детей — девочки начальных классов, проживали с ними и родители-старики.
Кроме большой семьи механизатора Николая, которая являлась в деревне основной трудовой силой, в Березовке еще в трех изобках проживали люди: две старушки — сестры, дед Василий и чета ленинградских пенсионеров-дачников, унаследовавших изобку от своих умерших родителей. Жители деревушки приняли нас с Вовкой со сдержанной приветливостью. Среди пустующих развалюх указали горышинскую «дачу». Дед Василий посоветовал тотчас же накосить травы, чтобы «пообдуло» ее и завтра могли мы спать на сене. Старик принес ржавую, но острую косу и сам принялся обкашивать нашу изобку.
Внутри горышинская «дача» имела более привлекательный вид, чем снаружи. Стены были обклеены веселыми голубыми обоями, потолок светился глянцевой бумажной белизной, один угол занимала потрескавшаяся русская печь.
Наведя в избе порядок и наскоро перекусив, мы с Вовкой принялись готовиться к основному своему занятию в ближайшие дни — рыбалке. Необходимо было накопать как можно больше червей (для удочек, переметов, подкормки), наловить лягушек (перемет на сомов), нарезать рогаток и кольев для жерлиц, наловить живцов… Короче говоря, на подготовку к ловле у нас ушел оставшийся вечер и весь следующий день. Мы установили в заводи десятка полтора жерлиц и три перемета. Последний перемет устанавливали с плота уже в темноте, торопливо нанизывая на крючки уснувших пескарей, червей, ободранных лягушек. Рыбацкое наше желание в тот момент было скромным: взять назавтра пару щучек и сомика для хорошей ухи, на которую я хотел пригласить тракториста Николая и его супругу. Когда же наутро мы подняли из воды первый перемет, глазам нашим предстала редкостная картина: на каждом втором-третьем крючке сидела щука или небольшой сом, вода кипела от живой бьющейся гирлянды рыб. С этого мгновения мы с сыном жили в какой-то рыбацкой лихорадке, целыми днями пропадая на реке, забывая про еду и сон.
Большую часть пойманной рыбы мы отдавали деревенским, оставляя себе только на уху. В ответ деревенские заваливали нас своими дарами: Николай с Ниной — молоком и медом, старушки сёстры — яйцами и огородной зеленью, дед Василий — картошкой, а чета пенсионеров-дачников любезно разрешала нам брать воду из своего колодца и осыпала нас похвалами и словесными благодарностями. Для нас в деревне Березовка началась райская жизнь, которую я до сих пор вспоминаю как самый беззаботный отпуск.
И вот однажды, когда мы с Вовкой дремали в изобке, пережидая полуденный зной, я открыл глаза и увидел в дверях человека. Он был высокого роста и стоял согнувшись, вытянув длинную сильную шею, внимательно рассматривал нас немигающими, слегка навыкате глазами. Широкий утиный нос, просторный лоб и крупная, чуть отвисшая нижняя губа придавали лицу незнакомца какую-то медлительную квелость, будто спросонья был он, а не мы.
