Тропа круто повернула на север, тьма сгустилась. Навстречу Тому попадалось все меньше и меньше паломников. Он шел вперед размеренным шагом, находя странное удовольствие в исключительности ситуации: он в одиночку идет по ночному лесу, чтобы принести две бутылки святой воды. Он чувствовал себя солдатом. У него была цель. Печаль и горечь прошлого переполняли его душу до краев. Он попробовал вспомнить что-нибудь утешительное или взглянуть на вещи под другим углом, но попытки были тщетны. Миновав заросли гаультерии и орегонского винограда, он вновь увидел зажженные вдоль тропы свечи и группу паломников, которая сделала привал. Один из них поприветствовал его, сообщив:
— До святой воды уже недалеко, вы прошли три четверти пути, подъемов больше не будет.
Том поблагодарил за ценную информацию, но не стал вступать в беседу. Вскоре он встретил еще несколько человек с карманными фонариками.
— Теперь совсем рядом, — сказал кто-то.
— Чудо из чудес! — откликнулся другой.
В сыром лесу на месте видений горел костер.
Паломники с лопатами, тяпками и кирками расчищали источник. Рядом на алтаре из папоротника мерцали свечи и лежали груды записок и фотографии в рамках. К дереву была прислонена статуя Девы Марии Фатимской в венке изо мха. Отблески пламени придавали ей сходство с мрачным от недосыпа почетным гостем.
Том нерешительно подошел к костру и протянул руки к огню.
— Добро пожаловать, брат, — сказал кто-то. — Вознеси вместе с нами благодарственную молитву.
— Славься, Царица, Матерь милосердия! — отозвался взволнованный голос с другой стороны костра. — Жизнь, отрада и надежда наша, славься! К Тебе взываем в изгнании, чада Евы.
Приближалась полночь. Несмотря на это, здесь было не менее полусотни человек: они грелись у огня, наполняли водой пластиковые кувшины и возбужденно бродили вокруг, точно что-то удерживало их здесь, не давая покинуть это место. Этот костер в лесу, алтарь из папоротника, жутковатая улыбка нелепой статуи, отблеск костра на поверхности воды производили странное впечатление. Тому почудилось, что он попал на шабаш ведьм или сборище ка-кой-то лесной нечисти. Происходящее казалось сверхъестественным действом, не имеющим никакого отношения к Богу.
Костер потрескивал. Искры тлеющего мха поднимались вверх и исчезали между ветвями деревьев, как крохотные призраки. Том повернулся спиной к сидящим у костра и опустился на колени у озерца со святой водой. Вода была черной и пахла тиной и мхом, и женщина, которая неподалеку орудовала тяпкой — в темноте он не мог разглядеть ее лица, — сказала:
— Благодарение Богу, слава Пречистой Матери, какого чуда вы ждете?
— Я хочу, чтобы мой сын выздоровел. И еще — спасти свою душу.
— Чем он болен?
— У него паралич, — сказал Том. — Он парализован.
— Он не может двигаться?
— У него сломана шея.
— Это несчастный случай?
— Нет, — сказал Том.
— Тогда в чем же дело?
— Это сделал я.
— Вы сломали ему шею?
— Да. Именно так.
— Но как это могло случиться?
— Я сделал это нарочно.
— Неужели такое возможно? Как?! Почему?!
— Из ненависти, — сказал Том. — Я его ненавидел.
Он наполнил бутылки водой и вытер руки об одежду. Женщина молча наблюдала за ним, а потом прикоснулась к его плечу.
— Радуйся, Мария, полная благодати, — сказала она. — Господь с вами. Он поможет вам.
— Оставьте меня в покое, — сказал Том.
В лесу, на тропе, отойдя совсем немного, он поставил бутылки на землю, сел на бревно и достал последнюю сигарету. Том понимал, что его поведение и тон недопустимы. Он еще не утратил способность смотреть на себя со стороны. И он не удивился, что не удивился. «Это я или они? — спросил он себя. — Этот мир или я? Кто из нас слеп? Кто не понимает? Как давно я иду этой дорогой? Когда я отправился в путь?»
Он ненавидел женщин. Суки. Бляди. Безликая шлюха Иезавель в прачечной со своим лицемерным сочувствием, Тэмми, Хейди Джонстон, Джабари, Энн из Орегона, Комитет содействия семье Кросс, Элинор — когда доходит до дела, все они одинаковы, так и норовят влезть тебе в душу.
Том вышел из леса, сел в грузовик и поехал в город. Взошла луна. Ночь выдалась на редкость ясная. Легкие облака, которые набегали на луну, напомнили ему охотничий лагерь на делянке номер два. Как они сидели у костра с Крузом, прихлебывали «Будвайзер», жарили на маргарине отбивные и слушали радио.
У церкви в Норт-Форке собралась огромная толпа. То и дело подъезжали новые машины. Люди держали в руках зажженные свечи и Библии. Рядом на улице стояли три патрульные машины. В гуще народа Том разглядел несколько телевизионных камер. «Что ж, — сказал он. — Приехали». Он остановился, вылез из машины и нырнул в толпу.
V
Взятие на небо
15-16 ноября 1999 года
Отец Коллинз отпер двери церкви, и в нос ему ударил запах плесени, который неизменно заполнял не только вестибюль, но и церковный зал, коридор, кладовую, кухню и ризницу и был особенно ощутим в офисе. На коврах, настеленных поверх бетонного пола, постоянно выступала липкая зелень. Волонтеры из прихожан упорно и безуспешно пытались избавиться от этой напасти, моя ковры специальным шампунем с фунгицидной добавкой и применяя всевозможные химикаты, но все это практически безрезультатно. В течение одного-двух дней наблюдалось некоторое улучшение, и какое-то время в помещении вместо плесени пахло обеззараживающими средствами, но потом запах тления появлялся вновь.
Отец Коллинз пропустил внутрь отца Батлера и запер за собой дверь. Было восемь тридцать девять, и за день отец Батлер порядком утомил его. Из леса они через туристский городок вернулись на стоянку жилых прицепов, где отец Коллинз разложил для своего коллеги диван и взбил подушку. Отцу Коллинзу несказанно надоели громкий, скрипучий голос и категоричный тон отца Батлера. Тот разглагольствовал о Святейшем Престоле, Втором Ватиканском соборе, миланском кардинале Мартине и недавнем синоде епископов. Он рассказывал нескончаемые истории про страны третьего мира, главным образом увлеченно живописуя перенесенные им трудности. Трудности, связанные с отсутствием самого необходимого: жилья, воды, транспорта, канализации. Сам отец Батлер находил подобные рассказы чрезвычайно занимательными. Рослый молодой священник со стрижкой ежиком и неистребимым чувством юмора, попивающий горький тоник, среди отсталых туземцев. Отец Коллинз был вынужден несколько раз повторить себе, что молодые годы его брата во Христе пришлись на времена президентства Эйзенхауэра, поэтому он не научился принимать бесконечное многообразие мира и терпимо и чутко относиться к чужой культуре. Никто не учил его политкорректности, и в какой-то мере это облегчало ему жизнь. И все же отца Коллинза передергивало от его рассуждений про аборигенов: тут речь его пестрила словечками вроде «примитивный», «дикий» и «варварский». К тому же все это было невыносимо скучно.
От нечего делать священники довольно рано поужинали в закусочной Джипа. Во время ужина у них завязался спор о западном метафизическом дуализме, и отец Коллинз заявил, что расизм закономерно вытекает из европейских философских учений, вспомнив при этом Лютера, Кальвина, Декарта, христианский неоплатонизм Блаженного Августина и измышления Фрейда о том, что вести человечество вперед — удел европейских народов. Этот спор не слишком занимал обоих, зато отлично помог скоротать время, пока они ждали свои гамбургеры, после чего было объявлено перемирие. Отец Батлер прочел краткую молитву, и они принялись за еду, источавшую пьянящий запах жареного мяса. Даже самому себе отец Коллинз не решался признаться, как он любит гамбургеры. Наслаждаясь ими, он всегда испытывал чувство вины: ведь чтобы иметь пастбища для скота, который впоследствии превращается в говядину, Южной Америке пришлось уничтожить прекрасные леса. Впрочем, в присутствии отца Батлера эти плотоядные наклонности вытеснила потребность аскетического самоотречения. Отец Коллинз нехотя ел жареную картошку, макая ее в кетчуп и украдкой поглядывая на живописные потеки горчицы в уголках рта отца Батлера, который расправлялся со своим ужином шумно и с аппетитом.
Теперь они сидели в офисе церкви, переваривая жирную пищу и слушая, как пощелкивает плинтусный радиатор. Ковыряя в зубах, отец Батлер повторил что-то, сказанное во время ужина.
— Полагаю, вы неправильно толкуете Блаженного Августина, Коллинз. Со всеми вашими рассуждениями о манихейском царстве света и месте Иисуса в манихейской космогонии — я использую ваше слово — «космогония». Не думаю, что это веский довод. Я имею в виду ваши глубокомысленные рассуждения насчет расизма.
— Так оставим эту тему, — сказал отец Коллинз. — Мы уделили ей достаточно внимания. Хотя должен вам сказать, с «Исповедью» Блаженного Августина я знаком неплохо. И нередко на нее ссылаюсь.
