не изменится….
Еще не зная, в чем дело, Огнежка остановилась в испуге: в голосе Ермакова; почудилось ей, звучала безнадежность. Таким безнадежным тоном отец ее, бывало, говаривал: «Плетью обуха не перешибешь».
Но отцовская интонация… у Ермакова?!
Ермаков сообщил ей, уходя, что Зота спас Хрущев. «Похоже, видит в Зоте, как в зеркале, самого себя, незаменимого… путаника» — Испытаные кадры, — сказал о нем генеральный — Золотой фонд!»
— Золотарики чертовы! — Ермаков проскрипел зубами.
Оставшись одна, Огнежка почувствовала, что задыхается, и оперлась рукой о влажную, вонючую стену. «Как было, так и будет… Как было!..»
Она закрыла обеими руками, словно ее хлестнули по лицу.
Все разом!
Неделю назад Огнежка поймала себя на том, что по дороге из библиотеки иностранных языков свернула на улицу, где живет Владик… Ноги, казалось, сами привели ее к стеклянному, забранному решеткой парадному. Цветные стеклышки парадного наполовину выбиты, остальные запылились настолько, что цвет можно лишь угадать.
И все же на чисто, со скребком вымытую лестницу по-прежнему падали из подъезда желтые, красные, зеленые блики… Точно вступаешь в мир сказки.
Огнежка любила подставлять под эти блики ладони: воочию видишь себя и краснокожей, и желтокожей, и даже зеленой, как ящерица.
Сказка оборвалась тут же, за коричневой, обитой дерматином дверью квартиры.
Те же ослепительно белые чехлы на креслах, которые всегда вызывали у нее желание уйти не присаживаясь. Тот же запах мяты и тот же драматический шепот: «Тише! Владик работает…»
За стеной приглушенно звучало рондо каприччиозо. Владик, видимо, готовился к концерту.
Присев в гостинной затеребила пальцами чехол на кресле. Что ее привело сюда? Уязвленное самолюбие? Страх перед одиночеством? Идиотские открытки?
… Вот уже сколько времени она, прораб милостью божией, как однажды, видимо, польстил ей Ермаков, пытается, будто слепец, нашарить, нащупать дорогу бригаде, чтоб с солнышком… но все равно и у нее о работе иначе не отзываются, как «вкалываем», «горбатимся», а то и вовсе «ишачим».
От унылого «ишачим» до газетной трескотни о новых появившихся комбригадах, как до звезды небесной. Чем мы хуже?!
С самого рождения бригады Александра Староверова все обязательства бригады, как правило, начинались дюжиной всяческих «не»: не пей, не сквернословь, не оставляй товарища, в беде. Не, не, не… Все эти «не» Александр переписывал из брошюр о нормах социалистического общежития. И года три, когда его заставляли выступить перед своими, не уставал твердить: не… не… не. А в глубине души таилась опаска: вот втянутся они в новое движение, а отовсюду подталкивают, и забуксуют они во всех своих «не», как увязшее в бездорожье колесо…
Отдохнули, выпили пивка. Ермаков покряхтел-покряхтел, и вдруг выпалил:
— Власть на Руси, Игорь Иваныч, дорогой ты мой, во все века прагматична, по купечески хватка и нагла. Если поточнее, зо-оркий слепец, рвущийся к единовластию! По современному, к диктатуре!
Хрущу именно Зот Инякин, глядящий ему в рот, нужОн. Позарез. А твоих Нюру с Шурой он и вся его холуйская команда в гробу видели.
Как видишь, я тебе верю, летчик-молодчик. Верю и желаю добра, как если б ты был моим сыном. Не только по возрасту. Потому открываюсь безбоязненно… «Выводиловка», скажу тебе напрямик в нашем веке единственный метод социалистического строительства. Тут Акопян, который мне всю плеш перепелил, точен. «Все для народа, ничего через народ…»
У нас на стройке прораб человека до смерти не доведет, хотя и это бывало… Но коли взглянуть на боевой путь ретроспективно: он — кому дулю, а кому-а ПУЛЮ. А народ у нас все годы: «Уря-уря!» Ох, темный у нас народ!
Гуща, в пику «болтушку», о Сталине стал думать миролюбиво: «При Сталине цены снижали…» Даже у Зота, если верить Ермаку, в подпитии вырвалось: «Сталин лишь интеллигентов уничтожал, а нынешний — весь народ».
— Да не темный он, Сергей Сергеевич, а затырканный, замученный нищетой, запланированной, как вам хорошо известно, как властями Потому к сатанинской власти — спиной!
— Ты политик, Игорь. Как речь о нашенском народе, привык округлять, приукрашивать. «Наш великий русский народ… ля-ля-ля…» Спиной, говоришь? Это бы ладно…
Взгляни на Россию реально. Для работяги, который спину гнет, пускай у власти, как тебе известно, хоть крокодил. И ежели крокодил, как в мудрой сказке Корнея Чуковского, потребует себе на ужин маленьких детей, народ и на это все равно «Уря-Уря!». У него только одно в башке. «Нам або гроши, да харч хороший!».
Ермаков в конце концов от своих откровений устал и задремал.
Игорь лежал с самого края раздвижной тахты, на трех расползшихся подушечках. Подложив руки под голову и прислушиваясь и к своим мыслям, и к далеким всегда волновавшим его паровозным гудкам, он продолжал размышлять:
«Чумаков невозмутимый, «экранированный»! Почему он визжал в раздевалке, как под дулом? А взгляд Инякина, — брошенный на Нюру, как на мышь, высунувшуюся из подпола? А Тихона? Он сидел там в углу, казалось равнодушный ко всему на свете. Потом приподнял на мгновение морщинистые веки. Красноватые глаза раскалены ненавистью. От таких глаз добра не жди…
«Почему Чумаков с Тихоном испугались сегодня куда сильнее, чем даже тогда, на голосовании, когда их «железный списочек» разлетелся, как облицовочная плитка под кувалдой?
И вдруг как холодом пронизало. «Хрущ Зота Инякина понимает, а твоих Нюру с Шурой в гробу видал».
Еще Чернышевкий заметил — мечта русского сановника чтоб мужик был на поле богатырем, а в съезжей избе — холопом… Дай срок, Игорь, — пророчествовал Ермак — инякины Хруща придушат. У него семь пятниц на субботе. К чему им, обленившимся, ненавидящим любые изменения, такая дерготня, нервотрепка!
А опыт Нюры…Хрущеву и гробить не надо. Достаточно не поддержать… Ее опыт еще не опыт, а росток. При глухом молчании газет, боящихся рабочего самоуправления, как огня (на югославов, де, равняются, на Запад) росток обречен, блокирован. Как самолет, не запущенный в серию..
Утром Игорь попросил Ермакова остановить вездеход возле бригады Староверова.
Наступало то время суток, которое Игорь любил более всего. Вялый февральский рассвет чуть брезжил. Небо над дальним недостроенным корпусом цвета густой синьки словно кто-то разбавлял водой. Оно блекло, серело.
Слепящие, по четыре в ряд, прожекторы на едва различаемых в сумраке столбах еще не погасли. В смешанном, дымчато-сиреневом свете мелькали, пересекались тени — от неторопливой стрелы башенного крана, от скользнувшей в воздухе бадьи. От каждого предмета тянулось несколько теней.
Бригадиру сумеречный свет, видимо, не мешал. А Игорю было приятно, что с каждой минутой предметы вокруг становились четче, объемнее.
«Рождение ясности!» — так называл Игорь Иванович милые его сердцу минуты рассвета на стройке.
Но в это утро рождалась не только мглистая ясность февральского дня. Утро несло с собой и другую ясность. Человеческую… Так ему, «романтику» по натуре, казалось..
«Боги на машинах»
Утро, и в самом деле, принесло «рождение ясности.» Но совсем иную «ясность».
С утра Некрасов на работу
