— Я не могу кривить душой, — печально вздохнула Клеменсина.
— Да почему ж «кривить»? — вспылил Повелитель Змей. — Иди сюда! Иди, иди, и потрогай мое тело. Кожа моя гладкая и упругая, ни единой морщинки не найдешь! Ну? Что ж ты? Иди и потрогай тело, говорю тебе!
— Зачем же мне трогать твое тело? — Девушка, кажется, рассердилась, но зато успокоилась. — Годы твои и есть свидетельство старости, а тело вовсе ни при чем.
— При чем! У старца тело дряблое, а у меня… и мышцы тверды и…
— И что еще? — С ухмылкой в хижину вошел Конан.
— Скажи ей, брат! — подскочил в гамаке Трилле. — Пусть подойдет и потрогает мое тело!
— Не буду! — отказалась Клеменсина. — Скажи ему, Конан! Не хочу я его трогать!
— Не трогай, — милостиво разрешил ей варвар, вытаскивая из мешка холодную куропатку и вгрызаясь в нее.
Фыркнув, Повелитель Змей отвернулся, но пленительный запах птицы заставил его забыть на время обиду. Выдержав паузу, во время которой слышен был только хруст нежных косточек, перемалываемых крепкими зубами киммерийца, он нарочито зевнул и как бы между прочим сказал:
— Куропатку съесть, что ли…
— Осталась только лепешка, — ответил Конан с набитым ртом. — И то маисовая.
— Проклятие! — Трилле резко развернулся и вперил в варвара сердитый взор. — Ладно. Пусть лепешка. Давай.
Конан выудил из мешка большую плоскую лепешку, разодрал ее пополам и, протянув один кусок Клеменсине, второй кинул Повелителю Змей. Как ни странно, после почти трехдневного отдыха под камелитом киммериец вдруг вновь обрел давно позабытое хорошее настроение. Даже мысль о Лале Богини Судеб сейчас не слишком раздражала его, а Трилле, к коему он привык, и подавно. Он знал — вернее, помнил каким-то десятым или двадцатым чувством — как спас его этот костлявый бродяга, как вдувал он ему рот в рот свое дыхание, именуемое жизнью, долгую половину ночи. К немалому удивлению Конана, Повелитель Змей, хвастун и болтун, до сих пор и словом не обмолвился об использованном им способе врачевания, наверняка лишившим толики ж.::ни его самого. Недаром ныне он так бледен, недаром голубые глаза потускнели, а веки набрякли…
— Как думаешь, Трилимиль, — внезапно спросил он печально жующего сухую лепешку спутника. — Конину еще можно есть?
— Ту, что рядом с тобой валялась?
— Ну.
— Нельзя, — авторитетно сказал Трилле. — Она так воняла… О-о-о, как она воняла… Признаться, поначалу, а подумал, что это ты…
— Тьфу, дурень! Что ж я буду вонять, когда я живой?
— Я не знал тогда, живой ты или нет, — резонно ответствовал бродяга. — А лошадь не сразу увидал.
— Проклятый камелит… — проворчал Конан. — И невесту мою удавил, и лошадь протухла…
Все трое помолчали, каждый по-своему переживая коварство камелита. Потом киммериец отодвинул полог, и в хижину ворвались веселые солнечные лучи — вестники нового дня. Дальше были видны фигуры туземцев, что сновали туда-сюда, а за ними — пальмы, протянувшие широкие листья навстречу солнцу… Жизнь продолжалась.
Конан молча поднялся, запихал в дорожный мешок все совместное имущество и, кивком велев спутникам следовать за ним, вышел из хижины.
— О, матула! Матула! Кру-ру! — раздались приветственные и чуть подобострастные выкрики дикарей. — Кру-ру?
— Кру-ру, — хмуро ответил варвар. — Ночь теплая, ни дождя, ни ветра, отчего ж не кру-ру?
— Кру-ру, баб. — Клеменсина одарила улыбкой женщин, затем помахала ручкой мужчинам. — Матула! Кру-ру!
Один лишь Трилле сохранял на тощей физиономии своей надменное выражение, хоть сам того и не желал. Он силился улыбнуться, но вместо улыбки получалась какая-то гримаса, так что Клеменсина, случайно поглядев на него, в недоумении расширила глаза и покачала головой.
Тут дикари заметили, что гости оделись по-дорожному и явно намерены покинуть их и отправиться в путь. Поохав и в знак отчаяния повырывав себе волосы — не особенно, впрочем, усердствуя, матулы кинулись собирать провизию, а баб срочно принялись плести венки, одолеваемые похвальным желанием украсить ими дорогих гостей с головы до ног. Вождь в это время приблизился к киммерийцу, даже не поморщившись вырвал еще клок волос из буйной гривы своей, небрежно бросил его на землю, потом прижал руки к животу и проникновенно сказал:
— Кру-ру… матула… О-о-о…
— Кру-ру, — буркнул Конан. — Вот, возьми, — и он протянул вождю золотой медальон Трилле.
Повелитель Змей ахнул. Воистину страданиям его нет конца! Его находку, его сокровище варвар отдает этому дикарю, этому чудовищу, людоеду и недоумку! Сурово сдвинув брови, бродяга сделал шаг вперед.
— Гм-м, — многозначительно мыкнул он, — Гм-м-м…
Более, увы, ему не удалось выдавить и слова. Золотой медальон благополучно перекочевал в ладонь восхищенного вождя, а Конан сразу вслед за тем получил в подарок мешок, набитый маисовыми лепешками и глиняными сосудами с перебродившим фруктовым соком, и небольшую, легкую, зато прочную лодку для плавания по Мхете. Трилле был посрамлен. Только сейчас он понял ход варвара: поменять не нужную в пути золотую безделицу на еду, питье и средство передвижения — о, разумнее не поступил бы и сам Кром.
Все-таки пересилив себя (и жадность, совершенно сковавшую члены), Повелитель Змей улыбнулся вождю.
— Кру-ру, матула, — скрипучим голосом попрощался он. — Может, когда и свидимся…
Затем, моля про себя всех богов о том, чтоб сии слова не оказались пророческими, он поплелся за киммерийцем, тихо плача о потерянном — и теперь уже навеки — медальоне. Никогда, никогда у него не было столь чудесной вещицы! Да что говорить! Он и простого золотого до сей поры в руках не держал! Противоречивые настроения терзали сейчас Повелителя Змей. Жадность боролась с благоразумием, а злость на Конана с Искренним дружеским расположением к нему же. Два Внутренних голоса (о существовании коих внутри себя бродяга и не подозревал), один писклявый и противный, а другой, напротив, мягкий и спокойный, спорили на тему добра и зла, причем оба ругались словно пьяные матросы на корабле, — Трилле негодовал, но не мог остановить их.
Так, страдая и оттого едва передвигая ноги, он добрался до края селения и тут услышал вдруг душераздирающие визги. Внутренние голоса сразу удивленно смолкли, а их хозяин встрепенулся и в тревоге стал вертеться, разыскивая Конана, которого успел уже потерять.
Визжали туземцы. Огромный удав, свернувшийся кольцом у хижины, где ночевал его повелитель, не обращал ровно никакого внимания на ужас темнокожих двуногих существ. И на варвара, уже занесшего над ним клинок, он тоже не посмотрел. Он был погружен в краткое, но очень крепкое забвение…
