Убедившись, что фотографа в квартире нет, Слава, резко остановившись, повернулся к старухе и спросил:
— Что ж ты, мамаша, у меня документов не спрашиваешь?
Хозяйка растерянно умолкла, пожевала губами, потом произнесла негромко:
— Чего уж теперь спрашивать, когда впустила.
— Вот это верно! — улыбнулся Слава. — Осознаете свою ошибку? Нельзя сейчас на слово людям верить, а вы меня так запросто впускаете!..
— А что мне тебя бояться? Нет у меня ничего, и прожила я слава Богу! Можешь ограбить, убить…
— Вот это вы напрасно. Мне фотографа надо было повидать…
— Ой ли! Зачем тогда про собес выдумывать? Спросили бы: Сережа дома?
«Значит, в точку! — обрадовался Слава. — Здесь его охотничье логово».
— Если я начну спрашивать, когда его нет, вы меня не впустите. Если он будет дома, то вряд ли захочет меня видеть.
— Почему же? Уж не хотите ли вы его обидеть?
— Хочу.
— Тогда немедленно уходите!
— Вам так нравится Серега Федулкин?
— Во всяком случае больше, чем вы! Не зря про вас сказано: рыжие — все бесстыжие.
— На моей работе стыдливость только мешает.
— Это и видно! Кто вы, бандит?
— Не бандит. Но если бы Сереге надо было выбирать между мной и бандитом, он бы выбрал бандита.
Старуха посмотрела на Славу с любопытством и прогудела, пытаясь быть томной:
— Вы меня заинтриговали, молодой человек!
Слава покосился на ее наряд и кивнул:
— Вы меня тоже.
2
Через несколько минут они сидели на кухне и дружески беседовали. Старуха назвалась Евгенией Германовной, педагогом на пенсии. Она слегка помешалась на литературе прошлого столетия и воображала себя временами выбившейся в люди Сонечкой Мармеладовой. Слава признался, что он из милиции, но сказал, что Федулкин нужен ему как свидетель, что отчасти и было правдой. Он решил, что будет ждать фотографа часов до восьми вечера, потом приедет кто-нибудь из молодежи, если до этого времени квартирант не объявится.
Евгения Германовна рассказала Грязнову, как вошел в ее одинокую старость молодой нервный фотохудожник. В отличие от Кунцева, где Федулкин жаловался алкашу, хозяину квартиры, на злую жену, здесь, в пыльной обители одинокой старухи, он плел про то, как тяжело усердному студенту учиться и жить в современном студенческом общежитии, превращенном в гигантский базар, кабак и публичный дом одновременно. Серега проникновенно твердил доверчивой бабке про то, как нравится ему тишина этого глухого двора и вид из окна.
— …Он даже к экзаменам готовится у меня! — с гордостью сообщила Евгения Германовна. — Иногда даже печатает свои работы.
— Как печатает? — переспросил Слава, потому что решил, что речь идет о печатании фотографий, а никаких признаков фотолаборатории при беглом осмотре квартиры он не нашел.
— Как? — удивленно приподняла поредевшие брови старуха. — На машинке, естественно!
— У вас есть машинка?
— Да, «Ремингтон»! Мой папа когда-то начинал работать репортером в «Гудке»!
— А можно посмотреть?
Евгения Германовна посмотрела на Славу с презрительным сочувствием. В ее понимании человек, никогда не видевший пишущей машинки, являл собой нечто ископаемое.
— Ради Бога! Она в гостиной.
Грязнов вошел в сумрачную комнату с разностильной громоздкой и в то же время приземистой мебелью. На каком-то темно-рыжем комоде стояла высокая, но компактная пишущая машинка, накрытая цветной салфеткой.
— Евгения Германовна, можно у вас листок бумаги попросить?
Откинув салфетку, Слава потрогал холодные металлические клавиши.
Евгения Германовна пришаркала в свою так называемую гостиную, достала из какого-то ящичка тонкую ученическую тетрадь, подала Славе.
— Разве вы умеете печатать?
— Немного.
Грязнов заправил тетрадный листок в машинку и достаточно бойко отстучал небольшой текст:
«Проверка шрифта машинки «Ремингтон», принадлежащей гр. Майер Е. Г., на предмет идентификации с письмами, которые фотограф-шантажист присылал гр. Скворцовой и Ткачевой. Проверил майор Грязнов».
3
Звонок в дверь раздался в 19.45.
Евгения Германовна вопросительно взглянула на Славу.
Тот негромко приказал:
— Откройте. Скажите, что я ваш племянник, хорошо?
Старуха, довольная оттого, что на склоне дней ей выпало такое романтическое приключение, кивнула, встала и засеменила к входной двери.
— Как здоровье, Евгения Германовна? — с порога спросил Федулкин.
— Ах, какое там здоровье, Сереженька!..
Слава еще не видел Федулкина, но отметил, что голосок у того неказистый, не то чтобы писклявый или гугнявый, такой, будто у говорящего вынули позвоночник.
Затем он появился в дверном проеме, долговязый и нескладный молодой человек с маленькими глазками, длинным и узким, слегка искривленным носом. Кости черепа у него были маленькие, и оттого худощавое лицо напоминало крысиную мордочку. Единственное, чем мог гордиться Федулкин, были густые темно-каштановые волосы. Он и гордился ими, отрастив шевелюру до плеч.
— Знакомьтесь, — ворковала за узкой спиной Федулкина Евгения Германовна. — Это мой племянник Слава, а это мой постоялец Сережа.
Грязнов хмыкнул и с грубоватым радушием подпившего пролетария протянул руку:
— Привет, постоялец!
Федулкин улыбнулся, хотя в глазках мелькали желтоватые искорки настороженности, протянул свою ладонь.
Слава взял ее в свою красивую и крепкую руку, почувствовал на пальцах Федулкина холодную влагу и с трудом удержался от того, чтобы не сжать эту хлипкую кисть до суставного хруста.
— Садись, — пригласил он фотографа. — Винца церковного за знакомство тяпнем. Жаль, моя тетка водки, как черт ладана, боится! А то бы сейчас жахнули!..
— Нет-нет, спасибо! Я совсем не пью, — отнекивался Федулкин.
— Вот это зря! Водка от запора помогает!
Федулкин, не переставая слегка улыбаться, посмотрел на Славу подозрительно — не издевается ли, потом осторожно вызволил свои пальцы из Славиных и пошел к себе в комнату. По пути заботливо поинтересовался у хозяйки, не обременит ли он ее своим присутствием, тем более что в доме родственник. Но старуха успокоила квартиранта, сказала, что племянник спать будет у себя дома.
Слава отметил, что Федулкин не раздевался в прихожей на общей вешалке. Значит, осторожничает. Пришел с объемистой и, судя по изгибу тощей фигуры фотографа, увесистой сумкой.
Федулкин ушел к себе, старуха вернулась на кухню и, волнуясь, как школьница, спросила:
— Ну как я себя вела? Естественно?
— Выше всяких похвал, Евгения Германовна! Я сейчас к нему пойду, а вы, пожалуйста, не мешайте и не волнуйтесь, даже если услышите шум или что-то необычное. Идет?
— Ну конечно, Слава! Только я вас прошу — осторожнее с мебелью.
— Что вы! Я же не драться иду!
Сначала Слава направился к туалету, чтобы притупить бдительность Федулкина.
Но, громко протопав мимо двери в комнату, неслышно повернулся и вошел без стука.
Федулкин стоял у окна. На звук открываемой двери обернулся резко, испуганно.
Грязнов беглым взглядом засек расположение вещей: куртка и сумка — на кровати, поверх одеяла. Кровать ближе к двери, чем к окну. Славе до нее два шага, Федулкину — все пять. Не теряя напрасно времени, Слава шагнул два раза и уселся на кровати между курткой и сумкой.
Федулкин сделал неосознанное движение назад, к кровати, потом, когда понял, что опоздал, остановился среди комнаты и неприязненно спросил:
— Что это вы без стука входите?
— Да ну! — широко улыбнулся Слава. — Ты же не баба, чего тебе от меня прятаться? Ты на кого учишься, на фотографа?
Федулкин зябко повел плечами:
— С чего вы взяли?
— А вон у тебя на сумке написано «Кодак». Это же фотоаппараты?
— А может, я на журналиста учусь! — слегка заносчиво заявил Федулкин.
— Вот тогда тебе задание — раздраконь, к чертовой матери, этих… почему не топят в квартирах! Так тетка раньше срока копыта откинет… хотя у нее уже все сроки вышли, между нами говоря!
Федулкин промолчал, всем своим видом показывая, что незваный посетитель ему уже надоел.
А Слава решил, что в спектакле «Тетушка и племянник» необходимость отпала, можно начинать другой.
Небольшим усилием лицевых мышц он сбросил маску подвыпившего простачка и смотрел сейчас на Федулкина трезвым, колючим и наглым взглядом.
— Может, вы уже пойдете, Слава? Мне заниматься надо…
Грязнов обвел взглядом комнату, заметил пятна на обоях возле окна. Когда догадался об их происхождении, почувствовал по отношению к Федулкину брезгливую жалость. Нехорошо улыбаясь, спросил:
— Чем заниматься?
Тот уловил плохо скрытый скабрезный тон вопроса, вспыхнул, но сдержался или смелости не хватило дать отпор. Вздохнул, развел руками и сказал:
