Художественная интуиция Быкова привела его к вопросу об экологии задолго до того, как эта тема стала модной. Страдания окружающей среды во время военных действий никогда не были по-настоящему изучены (работы по Хиросиме и Нагасаки до сих пор частично засекречены) и доведены до общего сведения. Народное сознание, однако, зафиксировало изменение экологии в фольклоре. Расскажу здесь только одну историю. Доктор музыковедения Мария Полина Сурвилла в пору написания своей докторской диссертации в начале 1990-х поехала в экспедицию на Белостокщину, где собрала массу интереснейшего материала[270]. Например, спросила у старых белорусок, почему в их песнях присутствует так много русалок. Ответ был: «Да потому, что их много было у нас в реках и озерах до войны. Они добрые были, плавали, играли с нами, никогда не обижали нас, детей. А после войны обиделись за кровь, пролитую на нашей земле, за пораненную землю, да мало ли было за что…» Вот так же, иносказательно, звучал и ответ Быкова на вопрос его героев: «За что?»
Слово «стужа», которым Быков назвал свой роман, несет тройной метафорический смысл: это состояние природы, человека и социальных условий Беларуси. Холод стужи пронизывает почти каждый эпизод романа Быкова. Азевичу, например, почти всегда зябко, и он, за редкими исключениями, постоянно страдает от холода, начиная с того момента, когда его забрала на службу новая советская власть. Этими редкими исключениями являются эпизоды, в которых к нему приходит любовь. В жизни Егора Азевича это случалось трижды. Два раза чувство было взаимным, и лишь однажды его скоротечная любовь прошла без отклика. Холод отступал лишь в первых двух случаях.
Его первой любовью была Насточка (Настенька), девушка из соседней деревни, где преобладали белорусы-католики (семья Азевича была православной). Вначале безмятежные и поэтические отношения Насточки и Егора описываются в стиле, напоминающем лирическую манеру Максима Богдановича[271]. Пронизывающий душу и тело холод вновь подбирается к Егору лишь тогда, когда тот, разлюбив Насточку, вступает в сложные и страстные отношения с Полиной: успешной, деловой, пробивной и высоко стоящей на служебной лестнице молодой коммунисткой. Полина легко вступает в интимные отношения с Егором, но прекращает их сразу после того, как выманивает у него документ, порочащий его непосредственного начальника — Зарубу. Наивному и морально уничтоженному, опустошенному предательством Полины Егору очень трудно смириться с потерей любимой женщины. Так, возвращаясь домой после типичного бандитского налета на крестьян района, называемого большевиками «внедрением коллективизации в массы», Егор Азевич изнывает и мучается по поводу погубленного им с Полиной Зарубы и одновременно из-за потерянной для него молодой женщины.
…Азевич долго не мог избавиться от чувства, что в районе сильно не хватает Зарубы. Не столько его работы или хлопот, сколько его естественного присутствия на своем месте, в исполнительном комитете, с его спокойным, рассуждающим характером. Очень худо становилось от мысли, что он — враг, хоть и слабо в это верилось, однако… Разве мало вокруг дурных людей, вредителей и шпионов? Может, как-то его обманули, воспользовались его добротой и затянули в свой вредительский лагерь? Вероятно, затянуть его было несложно — такой доверчивый и славный был этот человек. Очень жаль его было Азевичу, и точил молчаливый укор себе самому, что и он каким-то образом явился причиной гибели Зарубы. Пусть не сам, не по своей воле, считай, по принуждению. Полина!.. Вот кто был его наибольшей болью и загадкой, возможно на всю его оставшуюся жизнь. Каким человеком она была? Что это была за женщина? Почему она заинтересовалась им, доверчивым деревенским простаком?[272]
К тому времени, когда к Егору пришла его третья и самая сильная любовь, он достаточно вырос и пообтерся как в личной жизни, так и в своей карьере, чтобы самому ответить на когда-то мучившие его вопросы — «за что» и «почему» Полина так поступила и с ним, и с его любимым начальником. Молодая коммунистка завербовала Егора в НКВД так же, как когда-то завербовали ее саму. Заруба же в свое время отказался сотрудничать с органами, вот она его и погубила руками молодого и неопытного Азевича. Сотрудничая с НКВД, новое поколение советских карьеристов и бюрократов пыталось убить сразу двух зайцев. Во-первых, предавая других, спасти собственную шкуру (иногда ненадолго). Во-вторых, открыть себе «путь наверх», поскольку всем было известно, что органы поддерживают своих. Хотя — и Быков это показывает очень тонко — за всем этим стоял обычный человеческий страх.
Страх перед государственной машиной и ее карательными органами начал изводить Азевича с первых же этапов его карьеры, особенно в ту пору, когда его совесть еще не впала в летаргический сон. Видимо, этот страх, сопутствующий его продвижению по карьерной лестнице, и явился в том метафорическом образе холода, который он постоянно ощущал. Так, читатель убеждается, что страх (как и холод) временно отступил от Азевича, когда он полюбил Анелю. Эта третья, самая сильная любовь на время принесла ему чувство безмятежности и счастья и, может быть, давала ему последний шанс на спасение его бедной грешной души.
Для Азевича наступила новая пора печально-радостных хлопот. Где бы он ни находился во время рабочего дня, с наступлением вечера он летел к соседям, и они с Анелей шли на реку или в народный дом, если там происходило что-то интересное, а то и просто сидели на лавочке под стеной около ее пионов. Анеля оказалась разумной, разговорчивой девушкой. Она прочитала немало книг и увлеклась целью пересказать их все Егору, который, конечно, не читал из них и десятой части[273].
Он ведь на самом деле хотел предложить Анеле руку и сердце. Но что-то, о чем ему не хочется думать, сдерживало его. Что же именно? Об этом, естественно, мы узнаем не от него, а из уст Анели, поведавшей свою «неудачную» биографию. Дело в том, что по матери она — дворянка, а отец, хоть и из «простых», выучившийся на медные гроши бедняк, не отказался от жены из-за ее «невыгодного» происхождения. Такие семьи назывались в народе «лишенцами», так как их лишили многих социальных прав, в том числе возможности для их детей получить высшее образование. И, разумеется, отец Анели, как и все люди его положения, не только находился под постоянным наблюдением НКВД, но и был в числе первых кандидатов на арест, когда этой организации придет время в очередной раз отчитываться в «неустанной» и «успешной» работе по выявлению врагов системы. Любая неудача, как, например, невыполнение плана предприятия, немедленно ставила этих несчастных под удар. Ясно же — саботажники!.. Вот и отец Анели, в прошлом математик, преподаватель известной петербургской гимназии, которому не позволяли работать по специальности из-за происхождения жены, устроился бухгалтером на завод. Там-то его и арестовали, пришив саботаж. Узнав о его аресте, перепуганный Азевич немедленно отвернулся от его дочери. Со временем тот же страх помог ему забыть возлюбленную: «Очень неприятно ему было вспоминать свои хождения к бухгалтеру Сведерскому, оказавшемуся злоумышленником на льнозаводе, хотя сердце по его дочери Анеле еще долго болело. Однако пришло время, когда и отболело»[274].
«Страх» — под этим названием Анатолий Рыбаков объединил вторую и третью части своего романа-эпопеи «Дети Арбата», первоначально названные «Тридцать пятый и другие годы». Практически все работы Василя Быкова можно было бы объединить под тем же названием, поскольку страх является пружиной множества действий его персонажей, подчас превращаясь едва ли не в основной мотив, а то и главную тему произведения. При этом писатель умеет изобразить состояние страха так впечатляюще и психологически тонко, что оно как бы перестает быть собственно состоянием психики человека, делается его шестым чувством, подминающим под себя остальные пять: слух, зрение, вкус и даже осязание и обоняние. И, что самое интересное, — во всем этом не обнаруживается ни малейшего пережима.
В рассказе «Полководец» Быков детально разбирает философию насаждаемого советскими властителями страха на примере действий ведущего военачальника, действующего по хорошо опробованному рецепту: «На ошеломленных, охваченных страхом людей можно было воздействовать только еще более сильным страхом из всех его видов, имеющихся в распоряжении начальника»[275]. Это — в военное время. Но и в мирное было ничуть не иначе.
Страх как государственная политика. И его порождение — повальное доносительство. Этой и по сей день болезненной теме отдал дань не только Василь Быков. Можно вспомнить, например, и другого великого исследователя феномена страха в условиях сталинского тоталитаризма — Василия Гроссмана[276]. Размышляя о том, как и почему возникла целая армия стукачей, Гроссман даже прибег к типологизации «иуд» — в повести «Все течет» разделил их на четыре основных типа[277]. И Гроссман, и Быков постоянно исследуют и анализируют реакцию на страх, а также его роль в формировании судеб информаторов-стукачей. Показательно, что у Быкова такие люди, как Азевич, оказываются первыми жертвами собственного предательства: оно с фатальной необратимостью разъедает их совесть и душу.
