Последняя книга шеститомника открывается коротким романом «Стужа». Роман являет собой последовательный обвинительный акт, предъявленный коллективизации как плановому уничтожению крестьянства. В этом отношении распространенный эпиграф к седьмой главе, взятый из солидного академического издания конца перестроечного периода, выступает в качестве основного и логического ключа, открывающего «тайную» дверь к ответу на вопросы, обращенные к небу голодными и лишенными голоса многомиллионными кормильцами земли: «За что?» и «Почему?». В то же время этот эпиграф наводит на мысль о незаконнорожденных в царской империи. Ведь советская власть переняла сущность этой формы закрепощения, лишившего миллионы детей всех человеческих прав, и перенесла его на большую часть своего населения того времени — крестьянство. Присмотримся внимательнее к следующему предложению и некоторым фразам из энциклопедии, оправдывающим «незаконнорожденность» и унижающую зависимость крестьянства от идеологии и политики советской власти: «Двойственная природа крестьянина как труженика и как собственника — один из основных факторов, определяющих его колебания между пролетариатом и буржуазией»; очевидно, что крестьяне по советской и послесоветской идеологии продолжали оставаться угнетенными гражданами социально низшей категории по сравнению с «гегемоном», так как «основа их союза» осуществлялась «под руководством рабочего класса». Таким образом, воплощая свою идеологию неравенства граждан новоявленного государства, большевики установили и узаконили апартеид крестьянства в советской империи. Вспомним, что крестьянин долгое время не имел личного паспорта в Советском Союзе и, таким образом, был так же закрепощен по месту жительства, как во времена крепостничества царской империи. Вернемся к первому предложению-тезису, определяющему «двойственную природу крестьянина». Большевики вывели этот тезис еще задолго до установления своей власти, борясь не на жизнь, а на смерть с партией эсеров (социалистических революционеров; эс-эр; эсер), представляющих политические и экономические интересы крестьянства царской державы. Перед полным воцарением на землях новой империи и в качестве одного из своих первых актов большевики, обозленные малочисленностью своих выборных делегатов, разогнали Учредительное собрание. Мы помним, что декрет о созыве Учредительного собрания был подписан и Лениным в качестве одного из лидеров политических партий страны[259]. Последующие злодейские акции большевиков — разгон демонстрации в поддержку Учредительного собрания в январе 1918-го, запугивание и уничтожение лидеров не только оппозиционных, но и союзных партий и фракций (левых эсеров, меньшевиков), а также несогласных рядовых членов партий — лишили крестьянство их головного руководства. Личные свидетельства участников январской демонстрации описывают беспрецедентную по жестокости расправу большевиков с бывшими соратниками по борьбе с царизмом. Вот, например, показания рабочего Обуховского завода Д. Н. Богданова, участвовавшего в демонстрации объединенных демократических сил в поддержку возобновления работы Учредительного собрания. Эта демонстрация была расстреляна из пулеметов войсками, верными большевикам: «Я, как участник шествия 1905 г. 9 января, должен констатировать факт, что такой жестокой расправы я там не видел, что творили наши „товарищи“, которые осмеливаются еще называть себя таковыми, и в заключение должен сказать, что я после того расстрела и той дикости, которую творили красногвардейцы и матросы с нашими товарищами, а тем более после того, когда они начали вырывать знамена и ломать древки, а потом жечь на костре, не мог понять, в какой я стране нахожусь: или в стране социалистической, или в стране дикарей, которые способны делать все то, что не могли сделать николаевские сатрапы, теперь сделали ленинские молодцы»[260].
Факты, подобные приведенному выше, продолжали усугублять традиционно тяжелое положение крестьянства, лишившегося вдобавок защитников своих интересов, среди которых было достаточно много хорошо образованных лидеров. Пренебрежительное, принудительное и жесткое отношение к крестьянству как к полувраждебному (буржуазному) классу граждан не только вылилось девять-десять лет спустя в уничтожение их традиционного образа жизни, но и, начиная с 1927 года, сказалось в насильственном образовании колхозов. Все это продолжает отражаться в словарных определениях из некоторых академических изданий. Как мы убедились, академический словарь, вместо того чтобы разобраться в позорном геноциде крестьянства своей страны, упорно повторяет затверженный урок «социалистического прошлого», показывая рабочий класс в качестве прогрессивного класса, а крестьянство — его антагонистом.
Во время и после перестройки разрабатывались несбывшиеся теории о том, что крестьянство как социальный класс с врожденной хозяйственной жилкой сможет быстрее, чем рабочие, проявить предпринимательские качества и избавиться от колхозов. Этой новой утопии не пришлось сбыться по вполне понятной причине — отрезаны от земли и физически уничтожены были именно лучшие хозяйственники, а на земле в основном остались разбитые и безличные тени былых кормильцев. Если в России и в Украине колхозы потихоньку начинают уходить в прошлое, то в Беларуси продолжают жить по старым советским колхозным принципам. И хоть белорусы прекрасно понимают бесперспективность такого вида хозяйствования, они также знают, что колхозы там будут до той поры, пока у власти остается Лукашенко, в прошлом директор убыточного совхоза[261]. Несмотря на то что сельское хозяйство и сегодня составляет 13 процентов белорусской экономики, в Беларуси существует более 1250 колхозов и только горсточка частных хозяйств. Лукашенко и его приспешники сваливают неудачи сельского хозяйства на плохую погоду, что приводит на ум старую шутку советских времен: «у нашего сельского хозяйства только четыре проблемы: весна, лето, осень и зима».
Василь Быков всегда трезво оценивал положение крестьян как в своей стране, так и на других территориях бывшего Советского Союза. Он понимал, что большевики отняли у крестьянства самые дорогие качества этого общественного класса — его, казалось, неистребимую любовь к земле и знание ее. Однажды он рассказал мне нетривиальную, но в то же время типичную историю, произошедшую в России после перестройки:
ВБ: История эта довольно широко известна. Черниченко — писатель, журналист; он также хорошо известный общественный деятель, депутат Думы и глава Союза писателей Москвы[262]. Вдобавок Черниченко — один из основателей Крестьянской партии в России[263]. Несколько лет назад он обзавелся пятьюдесятью гектарами земли в Горьковской области. Черниченко был полон энтузиазма относительно своего нового проекта, но, к сожалению, его остановили уже в самом начале: он наткнулся на непреодолимые преграды и сопротивление, как говорится, «от всех и вся». Особенно сильно сопротивлялись местные: колхозникам близлежащего колхоза, находившимся в состоянии постоянного подпития, не нравились его инициативы. Руководители района, бывшие коммунисты, тоже не принимали, более того, не выносили его. Представьте, частная экономика по соседству! Он был для них как кость в горле. Они хотели от него избавиться и добились своего. Во-первых, у него не было возможности работать на собственной земле: банк не давал ему заем на покупку оборудования. С другой стороны, налоговые органы все время маячили за спиной, требуя налог с продукции, которой у него еще не было. Психологически он тоже был вымотан: ни одного дружеского лица вокруг. Местные жители хотели, чтобы он убрался оттуда как можно скорее, а они без зазрения совести продолжили бы свое привычное пьянство. Было немало случаев, когда новые фермы со всем поголовьем сжигались… Самой ужасной проблемой было то, что законы не поддерживали этих новых фермеров и их инициативы, а, наоборот, скорее работали против них.
В том же интервью Василь Владимирович поделился своей неудовлетворенностью так называемой современной «деревенской прозой». Когда я спросила у него о причинах его беспокойства, он ответил: «Наши „деревенские“ писатели предпочитают, как правило, представлять портрет крестьянства в розовых и голубых тонах, в то время как Золя, например, использовал реальные краски земли: черный, коричневый и серый». Суть неудовлетворения писателя работой коллег вполне понятна. Василь Быков был одним из немногих, чья эмоциональная память сохранила детали процесса коллективизации, безжалостно сломавшей хребет крестьянству.
В коротком романе «Стужа», несмотря на то что в нем описаны локальные события в Беларуси, Быков воспроизвел панораму явления таким образом, что она отражает и далекое, и недавнее прошлое как царской, так и советской империи. Коллективизация выступает в его хронике событий как явление преступное и позорное, выявляющее бандитскую суть тоталитарной системы. Поэтому неудивительно, что писатель наносил на канву своего рассказа большей частью краски Золя — черную, коричневую и серую. В то же время в его палитре нашлось достаточно голубых и розовых тонов для изображения патриотической и, конечно, семейной, родительской и романтической любви, а также человечности и высокой нравственности, проявлявшейся у многих крестьян. В этом романе много и красной краски — это океаны крови, пролившейся в то смутное время.
