Послышались шаги, и мы уставились в точку, в которой из-за двери должно было материализоваться мороженое, но почему-то появились и застыли Васька и Ёка.
– Чего это вы тут делаете? – спросила раздраженно Ёка, не понимая, как мы могли оказаться вместе с Пупсиком.
– Кино-то ведь уже кончилось, – весело добавил Васька.
– Садитесь к столу, сейчас внесут мороженое, – предупредила я.
– Кто? – подозрительно спросила Ёка, и в эту секунду в дверях появился Димка с подносом в остатках наряда, Ёка выронила сумку и прошептала: «Мамочка моя!» А остальные засияли от произведенного эффекта так покровительственно, как будто не они сами еще сегодня были в ступоре от этой комедии. – Ну, Димка, ну черт! Ну гад какой! Я из-за тебя ящик шампанского проспорила! – закричала Ёка и начала колотить его по плечу, и все захохотали как полоумные, засуетились у стола, загалдели, завозились вокруг витиеватого мороженого.
– Я сам обалдел… Ну, прикинутый… Ты, Димка, когда взрослым-то станешь? А я думаю, вот наконец знакомый гомик появился, а то только по телевизору! Сорок лет, а дурак дураком, надо же такое учудить! На носу у тебя, что ли, тоже линзы? Нос же совсем другой был! Выглядишь, падла, как молодой! Что ж ты себе груди-то не пришил на одну поездку, там у вас в Америке грудь ведь пришивают, сезончик поносить? – выкрикивали они, смеясь, пачкаясь и капая на стол мороженым. Потом вдруг устали и стихли.
– Хоть бы кто мороженое похвалил, сволочи, – сказал Димка.
– А ты ведь, Ёка, мне не один ящик шампанского проспорила, а два, – вдруг закричал Васька.
– Почему это два? – удивилась Ёка.
– Первый раз мы спорили на то, что это Димка, а второй – на то, что у него нет никаких денег, что он нас просто наколол.
Воцарилась пауза. Все уставились на Димку.
– Мороженое никто не похвалил… за эту черную неблагодарность я вам сообщаю… Ёка проиграла два ящика шампанского.
Все удовлетворенно уставились на Ёку.
– Дурак ты, Димка, и шутки у тебя дурацкие, – сказала нежно Ёка.
– В России, детвора, есть два способа стать известным: умереть или преуспеть за границей. У меня, дурака, пока не получилось ни того ни другого, и нечего на меня за это обижаться, – ответил Димка ей в тон.
Все замолчали, потому что непонятно было, что можно было сделать, кроме того как обняться, но обняться было «уже» невозможно.
Ёка достала радиотелефон и позвонила своему парню в машину.
– Эдик, – сказала она, – ты меня слышишь? Мне нужно два ящика шампанского. Там на углу киоск. Если не хватит, то справа, как мы ехали, ночной магазин. Ящика, ящика. И подними, родной, в семнадцатую квартиру. Ну, все. Жду.
– Ребята, как хорошо… Давайте посидим как нормальные люди, – промурлыкала Пупсик.
– Какие же вы нормальные? – хихикнул Димка.
– На себя посмотри, – ответил Тихоня.
– Как же я по вам соскучился! – сказал Димка, глядя в мороженое глазами, полными слез.
И тут в дверь постучали.
– Быстро твой секьюрити шампанское таскает, – хихикнул Димка.
– Это соседка, кто из вас дверь не закрыл? – спросила я.
– У меня не складываются отношения с твоей дверью, – признался Димка. – Сейчас она просечет, что мы вазу разбили, и мне придется на ней жениться!
Дверь приоткрылась. В комнату всунулся огромный букет роз и упал на пол. Все оцепенели, потому что это уже было перебором. Меня захлестнула горячая волна, я подумала, что это Валера, это было в его стиле.
– Заходи, – закричала я, – я тебе все простила.
Дверь в комнату тихонько отъехала, и в проеме нарисовался Егорка Пирогов. Все онемели. Егорка обвел присутствующих глубоким нетрезвым взором, остановился на мне и спросил:
– А где эта… Курва американская?
– Вот она, – с удовольствием воткнула я палец в Димку.
Егорка недоуменно уставился на Димку, потом на меня, потом на бутылку с джином.
– Ты меня, Ермакова, наколола? – обиженно процедил он.
– Ах, это ты, сукин сын, к моей сестре приставал! – завопил Димка и бросился на Пирогова.
– Разнимите их! – заорала я, Васька и Тихоня потащили Димку и Пирогова в разные стороны.
– Ой, мне надо срочно позвонить маме, она уже два часа волнуется, где я! – вдруг вскрикнула Пупсик.
– Лида, – сказала я вяло, – самая большая проблема нашей, материнской цивилизации, – это психологический отрыв от матери!
– По-моему, ты напилась, – ответила Пупсик.
… Но на самом деле это было уже не важно, как многое из того, что считалось непонятностями и недоговоренностями, а на деле было жизнью взрослеющих к сорока годам людей, которых все дальше и дальше друг от друга уводили время и пространство и к которым они были чуточку в претензии, но на самом деле совсем не хотели в свое прошлое, потому что у них к сорока годам неожиданно появилось будущее…
Димку с Егоркой разняли и посадили пить на разные углы стола. Потом прибежала Аська и долго орала, сначала по поводу Димки, потом по поводу разбитой вазы, потом по поводу разбитой жизни. Я как-то уже плохо слушала и плохо соображала, кивала и дефективно улыбалась, а потом и вовсе упала спать на кухонном диване, и не знаю, как что кончилось.
Когда я проснулась утром, посуда была вымыта и аккуратными стопками стояла на столе; под потной щекой у меня была подушка, а ноги прикрывала банная простыня. Я подпрыгнула как ужаленная, побежала по квартире. Ни Димки, ни его вещей не было. Американские косметические пузырьки толпились в детской, а поролоновые груди валялись в мусорном ведре среди остатков еды и упаковок. Под кувшином с орхидеями лежало письмо.
«В Америке мне все время непонятно, как показывать людям свою ценность. Особенно бабам. Успеха у меня нет, а тонкая душа их не канает. Наши там завоевывают все через какой-то успех в их жизни. А в чем заключается моя ценность для Америки? В том, что родился в Советском Союзе и вырвался? Им на это положить. Да и меня никогда не интересовал весь спектр проблем американской жизни. Мне было по фигу все, кроме выживания и информации о России. Американцам легко, они не стараются быть большим, чем они есть на самом деле, в них нет наполеоновщины и раскольниковщины. Они простые и функциональные, как и их вещи. Я думал, я для них слишком витиеватый. Хрен! Сегодня мне и в России непонятно, как показывать свою ценность людям. Я не хочу делать вид, что эмиграция – это продолжение русскоязычного пространства, – это край, это обрыв. Я хотел стать американцем, я им не стал. Но я и русским не остался. Я хотел еще немножко поболтаться и попаясничать, а потом подумал: твой крендель с войны придет, вряд ли ему в первый день будет дело до моих комплексов. Пока. Может, напишу. Когда-нибудь. А может, нет… Дмитрий. P.S. Да, в одиннадцать тебе будут звонить все наши и назначать время обеда с выкуриванием трубки мира. Курни там за меня».
