Дальше на юг, где кровь течет быстрее, Король Карнавала – это, безусловно, жизнерадостная старая душа. В Мюнхене он царит шесть недель с двумя днями безумного уличного веселья в конце. В течение всего этого времени на людей в обычных повседневных костюмах смотрят как на диковину – окружающие гадают, что же те задумали? От графини до служанки, от уважаемого профессора до «пикколо», как они называют маленького артиста, соответствующего нашему пажу, дело Мюнхена – плясать где-нибудь и как-нибудь в причудливом костюме. В каждом театре освобождают сцену, в каждом кафе задвигают столы и стулья в углы, все улицы расчищают для танцев. Мюнхен сходит с ума.
Мюнхен всегда немного сумасшедший. Самый безумный бал, на котором мне доводилось танцевать, давали в Мюнхене. Я отправился на него с университетским профессором из Гарварда. Ему рассказывали, на что похожи эти балы, и он, как человек, постоянно ищущий знания, исполнился решимости самостоятельно разобраться в предмете и исследовать его. Писатель тоже всегда должен учиться, и я согласился сопровождать его. Мы не намеревались танцевать. Идея состояла в том, что мы будем снисходительными зрителями, наблюдающими из какого-нибудь укромного уголка за фиглярством глупой толпы. Профессор был одет, как и подобает профессору, а я пришел в простом сюртуке и серых брюках. Привратник объяснил нам, что это костюмированный бал; он сожалеет, но джентльмены допускаются на этот вечер либо в вечерних, либо в маскарадных костюмах.
Была половина второго ночи. Мы ушли из дома без обеда; прошагали две мили, не идти же назад. Профессор предложил заколоть вверх фалды своего пасторского сюртука и вывернуть наизнанку жилет, но привратник опасался, что это не совсем подойдет. Кроме того, мои серые брюки решительно отказывались хоть как-то приспосабливаться. Привратник предложил нам взять костюмы напрокат – а он бы, в свою очередь, немного подзаработал. Довольно часто джентльмены, и в особенности женатые, находят, что проще взять костюм напрокат, а перед возвращением домой снова переодеться в свою скромную одежду и избежать таким образом массу объяснений.
– А что у вас есть? – спросил профессор. – Есть что-нибудь такое, что меня полностью замаскирует?
У привратника имелась как раз такая вещь – китайское приспособление, маска с париком. Она аккуратно надевалась на голову и была снабжена простым, но хитроумным механизмом, с помощью которого можно было много чего проделывать с косичкой. Меня же привратник нарядил в сутану монаха-кармелита.
– Надеюсь, нас никто не узнает, – прошептал мой друг-профессор, когда мы входили.
Могу только искренне надеяться, что никто и не узнал. О себе мне говорить не хочется, это будет эгоистично. Но загадка профессора мучает меня по сей день. Степенный, серьезный джентльмен, отец семейства – я своими глазами видел, как он надевал на голову эту нелепую картонную маску. Позже – и значительно позже – я обнаружил, что снова шагаю рядом с ним по безмолвным улицам, освещенным только светом звезд. Но где он находился в промежутке и кто был тот странный господин под маской китайца, навсегда останется для меня неразрешенной загадкой.
© Перевод И. Зыриной
Не слишком ли подолгу мы залеживаемся в постели?
Много лет назад, в Париже, я случайно обзавелся привычкой рано вставать. Ночь (по причинам, в которые я вдаваться не буду) выдалась беспокойной. Устав от жаркой постели, не дающей сна, я встал, оделся и крадучись спустился вниз. Чувствуя себя взломщиком – новичком в профессии, я отодвинул щеколду на большой двери отеля и вышел в незнакомый, безмолвный город, купающийся в таинственном мягком свете. С тех пор этот странный дивный рассветный город не прекращает взывать ко мне. Где бы ни довелось мне уснуть – в Лондоне, снова в Париже, в Брюсселе, Берлине или Вене, – если выпадет возможность проснуться до того, как очередной прилив жизни человеческой затуманит это великолепие парами и выхлопами шумного дня, я знаю: волшебный город за шторой моего окна, такой, каким я увидел его много лет назад, – город, не знающий слез, печали, город, в который не может прокрасться зло, город перспектив, переходящих в надежду, город далеких голосов, шепчущих умиротворенно; этот рассветный город, все еще юный, зовет меня побеседовать с ним немного, пока не начнут подгонять его дневные часы и не отступит он со вздохом туда, где возник.
Это час непорочности и достоинства большого города. Даже побирушка, роющаяся грязными руками в золе, перестает быть объектом презрения и движется от двери к двери, как обвинитель, и ее ветхая грязная одежда, ее согбенное тело, ее покрытое шрамами лицо, омерзительное от оскорблений нищеты, становятся красноречивым обвинением самодовольной несправедливости, спящей за глухими ставнями. И даже в ее затуманенный мозг проникает умиротворение, наполняющее город в этот короткий час. И это тоже закончится, сестра моя! Мужчины и женщины родились не для того, чтобы питаться объедками, оставленными в помойных ведрах у дверей богатых хозяев. Еще немного мужества тебе и таким, как ты. Твои слезящиеся глаза были когда-то ясными, твои редкие волосы – мягкими и волнистыми, твоя несчастная согнутая спина – прямой. И может быть, как они обещают тебе в своих позолоченных церквах, этот разбухший мешок однажды снимут с твоих усталых плеч, а твои искривленные конечности снова выпрямятся. Ты не совсем незамеченной бредешь по этим пустым улицам. Не все глаза во вселенной спят.
Маленькая швея, что так рано спешит на работу! Чуть позже она станет частью этой глупой толпы, присоединится к ее глупому смеху, к грубым шуткам мастерской, но пока жаркий день еще не завладел ею. Мастерская далеко впереди, дом с его жалкими заботами и убогой борьбой далеко позади. И для нее в эту минуту тоже существуют лишь сладкие мысли ее женской природы. Она опускает свой мешок и садится на него. Если бы весь день обернулся рассветом и этот утренний город всегда оставался с нами! Но часы по соседству отбивают четверть часа, она вздрагивает, выныривает из своих мечтаний и спешит дальше, в свою шумную мастерскую.
Пара влюбленных идет по парку, держась за руки. Позже днем они вернутся сюда, но в их глазах появится другое выражение, и другой смысл будет вложен в пожатие рук. А сейчас с ними непорочность утра.
Вот, пыхтя, появляется толстый клерк средних лет со смешной приземистой фигурой. Он останавливается, снимает шляпу и промокает лысую макушку носовым платком: даже ему это утро дарит романтику. Стоит на него взглянуть, и видишь, как изменяется его мясистое лицо – перед тобой снова юноша, полный смутных надежд и нелепых амбиций.
В одном из маленьких парижских парков есть статуя Афродиты. Дважды за одну неделю, совершенно не имея этого в виду, я оказывался ранним утром перед этой статуей, безразлично разглядывая ее, как делаешь обычно, витая в облаках. И оба раза, собираясь уходить, я замечал одного и того же человека, тоже смотревшего на нее вроде бы безразличным взглядом. Ничем не примечательный мужчина – должно быть, он думал так же обо мне. Судя по его платью, он мог быть преуспевающим торговцем, мелким правительственным служащим, доктором или юристом. Добрых десять лет спустя я нанес третий визит той же статуе в тот же час. На этот раз он оказался там раньше, чем я. Меня скрывали от него какие-то кусты. Он осмотрелся, не заметил меня и сделал весьма любопытную вещь. Упершись руками в верх пьедестала, бывшего около семи футов высотой, он подтянулся и поцеловал очень нежно, почти благоговейно ногу статуи, хотя и испачканную городской грязью. Будь он одним из длинноволосых студентов Латинского квартала, я бы не так удивился. Но это был обыкновенный, вполне респектабельного вида человек! После он вытащил из кармана трубку, аккуратно набил ее табаком, раскурил, взял со скамейки зонтик и ушел.
Может быть, когда-то давно он назначал здесь свидания своей девушке? Говорил ли он ей, глядя на нее влюбленными глазами, как она похожа на эту статую? Французский скульптор не должен принимать во внимание миссис Гранди. Может быть, леди, возведя к небу глаза, сконфузилась; может быть даже, на мгновение рассердилась – должно быть, какая-нибудь модисточка или гувернантка. Во Франции jeune fille [27] из хорошей семьи не встречаются со своими возлюбленными без компаньонки. Что же произошло? Или это была всего лишь изменчивая прихоть буржуа средних лет, искавшего в своем воображении романтику, которую так редко дарит нам действительность, и он сплетал свою любовную грезу у этой неизменной статуи?
В одной из горьких комедий Ибсена влюбленные решают расстаться, пока молоды, и никогда более не видеть друг друга. В будущем каждый из них будет хранить образ другого – божественный, сияющий великолепием юности и любви; каждый будет лелеять память о любимом, который навсегда останется прекрасным. Чтобы их расставание не выглядело такой чепухой, как кажется поначалу, Ибсен показывает нам других влюбленных, поженившихся в традиционной манере.
