Беркин понимал теперь, что процесс этот очень долог: тысячелетия проходят после гибели творческого духа. Он понимал также, что не раскрыты еще величайшие тайны, плотские, безрассудные, отвратительные тайны, более темные, чем фаллический культ. Насколько дальше фаллического знания пошли в своей извращенной культуре жители Западной Африки? Намного дальше. Беркин вновь мысленно увидел женскую фигурку — вытянутое, длинное, очень длинное тело, неестественно тяжелые ягодицы, длинную, скованную обручами шею, жучье, с мелкими чертами лицо. Она находилась далеко за пределами фаллического знания — эта еле уловимая чувственная реальность, непостижимая в рамках фаллического культа.
Так что оставался этот внушающий ужас африканский путь, и его надо пройти. Но у белых народов он был другим. Белым народам, живущим ближе к арктическому северу, просторной абстракции из снега и льда, суждено постичь тайну смерти во льдах, в белой абстракции снега. Что же до жителей Западной Африки, находившихся во власти раскаленных песков смертоносной Сахары, то им было уготовано познать разрушительную силу солнца, тайну гниения под солнечными лучами.
Неужели оставалось только это? Значит, пришло время покончить со счастливым творческим существованием, выходит, настал этот момент? И творческий период закончился? И остался только этот непонятный, жуткий эпилог — познание разрушения, смерти, африканское знание, перенесенное в наш мир — светловолосых, голубоглазых северян?
Беркин подумал о Джеральде — одном из удивительных белокожих демонов севера, рожденных в тайне гибельного холода. Выходит, ему суждено и умереть в этой тайне — смерти от полного холода. Не был ли он вестником, знамением того, что весь мир растворится в снежной белизне?
Беркин почувствовал страх. Кроме страха, после всех этих размышлений он испытывал еще и усталость. Внезапно напряженная сосредоточенность ушла, он не мог больше думать об этих тайнах. Существовал еще один путь — свободы. Можно было войти в рай независимого существования, стать личностью, отдающей предпочтение свободе перед любовью и стремлением к брачному союзу, личностью, побеждающей взрывы эмоций; это восхитительное состояние гордого одиночества позволяет принимать на себя долгосрочные обязательства перед другими или другой, не сопротивляться узам любви, однако никогда не отказываться от своей независимости, как бы ни было сильно чувство.
Другой путь был. И следовало выбрать именно его. Но Беркин подумал об Урсуле. Какая она нежная и чувствительная, какая гладкая, почти атласная у нее кожа! Она на самом деле очень деликатная и впечатлительная. Почему он забыл об этом? Нужно немедленно идти к ней. Он должен просить ее стать его женой. Им нужно пожениться как можно скорее — взять на себя определенные обязательства, вступить в определенные отношения. Нужно тут же идти к ней и делать предложение. Нельзя терять ни минуты.
Беркин поспешил в Бельдовер, не чуя под собой ног. Вместо поселка, беспорядочно разбросанного на склоне холма, он вдруг увидел городок, как бы обнесенный крепостной стеной, а в нем прямые красивые улицы с шахтерскими домами. Беркин даже подумал, что городок похож на Иерусалим. Мир стал каким-то нереальным.
Розалинда открыла ему дверь. От неожиданности девочка вздрогнула, потом сказала:
— Сейчас позову отца.
С этими словами она удалилась, оставив Беркина в холле. Он стал разглядывать репродукции Пикассо[86], их недавно развесила здесь Гудрун. Когда вошел Уилл Брэнгуэн, опуская на ходу закатанные рукава рубашки, Беркин любовался видом земли на рисунках — под кистью художника она обрела колдовскую, чувственную плоть.
— Одну минуту, — сказал Брэнгуэн. — Сейчас надену пиджак. — И он ненадолго исчез. Вскоре вернулся и, приглашая гостя в гостиную, сказал:
— Прошу меня извинить. Я работал в сарае. Прошу пожаловать.
Беркин вошел в гостиную и сел. Он видел перед собой бодрого краснощекого мужчину с узким лбом и блестящими глазами, над чувственными, полными губами темнели аккуратно подстриженные усы. Как странно, что это человеческое существо! Что бы ни думал о себе сам Брэнгуэн, как бы ни красовался, это не имело значения. Беркин не мог разглядеть в нем ничего, кроме непонятной, лишенной смысла мешанины из страстей, желаний, в том числе подавленных, традиционных представлений и механических идей — все они сосуществовали в этом худощавом человеке с бодрым, оптимистическим выражением лица. Он почти достиг пятидесятилетия, а у него и сейчас в голове была та же путаница, что в двадцать лет. Как мог он быть отцом Урсулы, когда сам не состоялся как человек? Ему не дано быть настоящим родителем. Он мог передать по наследству только плоть, но не дух. Дух пришел к ней не от предков, а неведомо откуда. Ребенок — дитя тайны, в противном случае он остается неполноценным.
— А погодка вроде улучшается, — сказал Брэнгуэн после недолгой паузы. Между мужчинами не было ничего общего.
— Да, — согласился Беркин. — Два дня назад было полнолуние.
— Ага. Значит, вы верите, что луна влияет на погоду?
— Да нет. Я мало в этом смыслю.
— Знаете, что говорят? Луна и погода могут меняться одновременно, но сами изменения луны на погоду никак не влияют.
— Вот как? — отозвался Беркин. — Я этого не слышал.
Воцарилось молчание. Потом Беркин сказал:
— Наверное, я вам помешал? На самом деле я пришел к Урсуле. Она дома?
— Кажется, нет. По-моему, ушла в библиотеку. Пойду взгляну.
Беркин слышал, как он наводит справки в столовой.
— Ее нет, — сказал Брэнгуэн, вернувшись в гостиную. — Но она скоро придет. Вы хотели поговорить с ней?
Беркин взглянул на отца Урсулы ясным, удивительно спокойным взглядом.
— По правде сказать, я пришел сделать ей предложение.
В золотисто-карих глазах пожилого мужчины вспыхнул огонек.
— О? — только и произнес он и опустил глаза, не выдержав спокойного, твердого взгляда Беркина. — Так она ждала вас?
— Не думаю, — ответил Беркин.
— Нет? А я и не предполагал такого развития событий. — Брэнгуэн сделал неловкую попытку улыбнуться.
При чем тут «развитие событий», подумал Беркин, а вслух сказал:
— Пожалуй, это и в самом деле довольно неожиданно. — Но его отношения с Урсулой были так необычны, что он тут же прибавил: — Хотя не знаю…
— Значит, неожиданно? Вот как? — В голосе Брэнгуэна сквозило недоумение и даже досада.
— Только в каком-то смысле, — поправился Беркин.
Мужчины помолчали, а потом Брэнгуэн сказал:
— Она поступает как хочет.
— Я знаю, — спокойно отозвался Беркин.
Брэнгуэн снова заговорил, его громкий голос дрогнул от волнения:
— Хотя я предпочел бы, чтобы она в этом деле не спешила. Потом будет поздно локти кусать.
— Это никогда не поздно, — возразил Беркин.
— Что вы имеете в виду? — спросил отец Урсулы.
— Если один из супругов сожалеет, что вступил в брак, супружеству конец, — сказал Беркин.
— Вы так думаете?
— Да.
— Ну, что ж, это ваш взгляд на вещи.
«Возможно, и так. Что до вашего взгляда, Уильям Брэнгуэн, то он требует объяснений», — подумал про себя Беркин.
— Думаю, вы знаете, что мы за люди? И какое воспитание она получила?
«Не сомневаюсь, что ей здорово от тебя доставалось», — подумал Беркин, вспомнив, как наказывали в детстве его самого, а вслух повторил: — Знаю ли я, какое воспитание она получила?
Казалось, он нарочно злит Брэнгуэна.
— Уверяю, мы дали ей все, что нужно для девушки, все, что было в наших силах, — сказал Брэнгуэн.
— Нисколько не сомневаюсь, — заверил его Беркин.
Воцарилось опасное молчание. В отце Урсулы нарастало раздражение. Само присутствие Беркина было для него естественным раздражителем.
— И мне не хочется, чтобы она изменила заложенным в нее принципам, — сказал он изменившимся голосом.
— Что? — переспросил Беркин.
Односложное слово бомбой взорвалось в мозгу Брэнгуэна.
— Что! Да не верю я во все ваши новшества и новомодные идеи — суетитесь, прыгаете, как лягушки в банке. Мне это не нравится.
Беркин смотрел на него спокойным, ясным взглядом. Противостояние между мужчинами усиливалось.
— Но разве стиль моей жизни и мои идеи можно назвать новомодными? — спросил Беркин.
— Ваши идеи? — Брэнгуэн почувствовал, что попался. — Я не имел в виду конкретно вас, — поправился он. — Я просто хотел сказать, что мои дети воспитаны в соответствии с религиозными убеждениями, которых придерживаюсь я сам, и мне не хочется, чтобы они от них отходили.
Вновь наступило напряженное молчание.
— А если они пойдут дальше? — спросил Беркин.
Отец колебался, чувствуя, что попал в затруднительное положение.
— Что вы имеете в виду? Я хочу сказать всего лишь, что моя дочь… — И замолк, поняв тщетность своих усилий. Он видел, что запутался.
