— Ну, вот видите, как вам сразу легче стало, легче и нам, — мягко улыбнулся Раилев. — А то я недоумевал, ломал голову — неужели человек так любит свое производство, что жертвует на него свои личные сбережения? Согласитесь, что это невероятно!
— Дело свое, или, как вы говорите, производство, я действительно люблю, из-за этого и на позор пошел… — На лбу у Кастерина выступили крупные капли пота.
— Ну, вот и прекрасно, Кастерин. — Раилев встал. — Мой вам совет — не крутите больше, не надо, ваше положение не такое чистое, чтобы крутить, можно сильно себе повредить. Понимаете, Кастерин? Помогите нам уличить ворье.
Кастерин кивнул, когда Раилев уже направлялся к двери.
— Ну, давайте, Кастерин, сначала… — Куржиямский пододвинул к себе протокол. — Кто вас свел с Залесским и Кичигиным?
Кастерин тщательно вытер платком со лба пот и начал рассказывать:
— Сперва ко мне на автобазу приезжал непонятный типчик по фамилии Гонтарь, он сказал, что все мне необходимое можно достать, но для этого надо съездить в Донецкую «Сельхозтехнику» к работающему там Залесскому. Залесский тот вожжу тянуть не стал, попросил меня написать заявку на все, что мне нужно, сказал, во что мне это обойдется сверх официальной цены, я дал ему деньги и впоследствии получил все, что заказал.
— Все же рискованно было давать деньги под одно обещание, — заметил Куржиямский, делая запись в протоколе.
— Нет. Я сразу увидел, что имею дело с человеком, который не обманет. За последнее время появились такие — государство он обманет и глазом не моргнет, но человека, который дает ему деньги, никогда… Так и этот Залесский, он же сразу при мне еще получил по телефону Москву и договорился с Кичигиным по моему списку, минуты не поговорил, и все в порядке…
— А когда вы сами увидели Кичигина первый раз?
— Всего-то минуту его и видел, как он меня в коридор вывел, а я выложил ему свои претензии.
— Ну, мы добредем в свое время и до этого, а сейчас давайте по порядку — что было после той первой сделки, проведенной вами через Залесского?
— Значит, так…
Шла работа, и это была работа всего с одним взяткодателем. С одним из многих!..
Глава тридцать четвертая
Последнее время так получилось, что Куржиямский работал вместе с младшим советником юстиции Владковым. Он был вызван в Москву из Херсона, где успешно и быстро провел следствие по этому делу, установил более десятка взяткодателей и сам вышел на Гонтаря, а затем и на Залесского. Раилев включил его в свою группу. Ему и Куржиямскому дали в прокуратуре комнатку, и они работали там за одним столом. Были они однолетками, одинаково влюбленными в свое дело, однако характеры у них были непохожие. Куржиямский человек спокойный, медлительный, решения с лёта не принимает. А Владкову терпения как раз и не хватало. Его острый, стремительный ум выдвигал версию за версией и нередко уводил от истины. Обнаружив это, он смеялся:
— Стоп, не туда заехал…
И тут же его мысль устремлялась по новому пути. Но горе преступнику, если у него во время допроса создалось впечатление, что следователь ему попался без царя в голове: не успеет он подумать, нельзя ли этим воспользоваться, как окажется припертым к стене. Кроме всего прочего, у Владкова был удивительный нюх на ложь. Преступник только начнет свои хитрые рассуждения во спасение, а Владков уже останавливает его:
— Зря время тратите, давайте правду…
Куржиямский быстро с ним подружился.
В Москве Владкова поселили в какой-то служебной гостинице у черта на куличках, в один конец на дорогу уходило больше часа, и последнее время довольно часто, после того как они допоздна засиживались на работе, Владков ночевал у Куржиямских. Жена Куржиямского Лена не только не возражала против этого, но сама напоминала мужу, если Владков долго у них не был. Ее трогало, как он тосковал о своих оставленных в Херсоне жене и дочурке, она говаривала своему мужу: «Учись, как человек предан семье…»
Но он становился неузнаваем, когда брался за дело, особенно когда вел допрос, у него даже лицо другим становилось, но, может, это казалось потому, что, допрашивая, он зачем-то снимал очки, без которых его глаза становились светлее и совсем не добрыми.
Сегодня они сговорились, что ночевать Владков будет у Куржиямских, но раньше им нужно было закончить работу над проектом служебной записки на имя заместителя Генерального Прокурора, которого особо тревожило, что жулики смогли пролезть в центральное учреждение, — это надо было тщательно исследовать с тем, чтобы разоблачение преступников стало операцией радикальной, без метастазов впоследствии.
Владков и Куржиямский очень волновались, что участвуют в составлении документа, который будет читать столь высокое начальство. Каждую фразу по нескольку раз переписывали, вычеркивая и заменяя неточные слова. Главное, чтобы не произошло невольного, хотя бы малейшего, преувеличения результатов следствия. В этом они буквально держали друг друга за руку и потому крепко завязли на фразе, которая должна была оценить сегодняшнее положение следствия.
Спорили, спорили, и вдруг Владков шумно вздохнул и, глядя куда-то мимо Куржиямского, сказал мечтательно:
— Скоро наступит день, когда Раилев скажет: Владков, летите к себе на юг, заберите в Донецке Залесского и везите его сюда. И тут уж я, хоть судите меня, а суточки вырву, чтобы заглянуть в Херсон, побыть хоть денек с Аленкой и Катюхой…
Они помолчали и опять с новым жаром заспорили о той фразе.
Вдруг бесшумно раскрылась дверь, и в комнату вошел, сразу заполнив ее, высокий крупный Раилев:
— Вечер добрый, ребятки… — Он протиснулся за стол. — Ну-ка, покажите ваше сочинение.
— Да это еще сугубый черновик, рано смотреть, — начал возражать Владков, но Раилев молча протянул руку.
Он читал несколько минут, покачивал головой, а потом сказал:
— Замечу сразу — вот тут вы что-то намудрили лишнего. Никаких специальных фильтров для обнаружения жуликов нам не придумать. Вы, Куржиямский, помните — рассказывали о вашей беседе с секретарем партбюро главка Сараева? И он сказал вам, что они свою главную задачу видят в воспитании у каждого работника чувства острой ответственности за работу на своем месте. Вот это и есть главный фильтр. И самый надежный. Но легко сказать — воспитать чувство ответственности у каждого. Осуществить это трудно. А вы еще говорили, что секретарь партбюро партийным работником стал недавно. Может быть, это дело поможет ему лучше понять всю сложность этой задачи, решать которую надо ежедневно. Я подумаю, как это изложить в записке покороче и поточнее. Ну, а вам пора отдохнуть, перенапрягать мозги — занятие опасное.
— У нас с Куржиямским мозги железные, — рассмеялся Владков.
— Не хвалитесь. Наша работа особая — извилина за извилину заскочить может запросто, — улыбнулся Раилев. — Недавно в троллейбусе — у меня с собой не было документов — понадобилось разменять рубль. Пассажиров всего четверо, и никто разменять не может. Я к водителю, но и у того тоже мелочи нет. Стою и думаю, но не о том, как мне быть без билета, а о том, почему водителю может быть выгодно не иметь мелочи? И объяснения этому найти не могу. А стою, думаю… Водитель посмотрел на меня, спрашивает: «Гражданин, вам что — плохо?» А мне и впрямь плохо…
Раилев весело посмотрел на молодых следователей:
— А в чем моя ошибка в троллейбусе — понимаете? Элементарнейшая ошибка! Я зацепился за ситуацию, минуя человека, и уже стал плохо думать о водителе, а он, может быть, честнейший человек. В нашем деле абсолютно всё — че-ло-век… Можно придумать шикарнейшую версию. Шикарнейшую! А потом появляется перед вами человек, которого, вы искусно вплели в свою версию, но по всем своим внутренним, а то и внешним параметрам человек этот в вашу версию не влезает. Вот вы, Владков, мне рассказывали, мастер быстро мастерить версии.
— Грешен — люблю, — улыбнулся Владков, — но частенько хватаю себя за извилины и говорю: «Стоп, не туда заехал, давай другую». У меня был случай — такую великолепную версию построил, пока ко мне из другого города везли преступника. Привозят, а у него — одна рука. И версия — в прах.
— Вот-вот, — подхватил Раилев. — Мой учитель по следственному делу не уставал говорить: вглядывайтесь внимательно и в Уголовный кодекс, и в глаза сидящего перед вами человека… Всегда помню одну свою историю военного времени. Я работал следователем в военной прокуратуре. И вот однажды доставляют с фронта ко мне на допрос майора. Была уже глубокая осень сорок первого. Начал этот майор войну почти у самой западной границы. Был дважды ранен, ко мне его привезли с рукой на перевязи. Ну вот, а где-то в районе Ржева он проявил прямо патологическую трусость, которая стоила крови. Он не отпирался, твердил: «Позор… позор…» Лицо красивое, дергается от нервного тика, сильно поседевшие волосы, а ему и сорока нет. Смотрю на него и не могу представить себе, что его расстреляют. А по тем временам ничего другого его не ждало, и всей работы мне — на час.
