Королевская кобра не злая. Она влюбляется и танцует со своим любимым красивые танцы. И защищает потом своих детенышей. Но для человека она злая, настолько злая и опасная, что голова ее стала для нас символом Зла.
Она снова повернулась ко мне.
— Мы все только обо мне говорим. А тебе ведь тоже немало досталось… Ты, я слышала, потерял жену и маленького сына — кажется, ему было года три? Я слышала — из-за немцев…
Я сказал:
— С точки зрения внешних фактов — конечно, виноваты немцы. Но если взглянуть глубже — боюсь, я сам виноват. Я женился на ней потому, что был одинок, и потому, что она меня любила. Но я не любил ее так, как… ну, словом, так, как она того заслуживала. Я никогда не забывал тебя, и мне кажется, пользовался тобой, как щитом, ограждающим от новой любви. Я замкнулся — наедине с самим собой и воспоминанием о тебе. Конечно, это было своего рода бегством от жизни. Она, конечно, поняла это и взбунтовалась. Наш брак начался фальшивым раем, а закончился преддверием ада. Она любила меня и ненавидела, и мучительно раскаивалась, и становилась все более нервной. Иногда просто заболевала от всего этого. А я все больше уходил в свою скорлупу и думал о тебе, только о тебе. Потом явились немцы и арестовали меня. Ничего серьезного они мне предъявить не могли — только неподчинение их указам. Но она решила, что за этим бог знает что скрывается, и так явно проявила свой страх, что немцы тоже решили, что дело тут нечисто. Когда она узнала, что наделала, она совсем обезумела. Написала письмо в гестапо, а сама утопилась вместе с сыном.
Я с удивлением прислушивался к собственным словам — как будто кто-то другой все это рассказывал.
Я и не подозревал никогда, что так думаю. Я всегда считал, что хоть тут-то совесть у меня чиста.
У меня вдруг возникло чувство, что я давно уже, с незапамятных времен, все иду и иду в гору. Одну гору пройду — другая впереди высится. И сил давно уже нет, но я все иду и иду. Одну пройду — другая высится. А эта последняя оказалась ровно на метр выше, чем я мог одолеть. Я все же взобрался, но тут мне и пришел конец. Больше я не мог, не в силах был. В сущности, я был уже мертв. Я не стал бы мертвее, лежа под землей на глубине шести футов и с камнем в изголовье. В возрасте сорока четырех лет…
Она тихонько коснулась моей руки.
— Друг мой! — сказала она с нежностью.
Я спросил:
— А что ты думаешь дальше делать?
Она ответила не сразу.
— Не знаю… Представить себе не могу, как я буду теперь под одной крышей с Карлом после всего, что узнала… Но… но ведь если я уйду — все станет ясно. И… мне все-таки не кажется, что он этого заслуживает. Впрочем, это не так важно. Главное — Карстен…
Я скорее угадал, чем увидел, что она плачет, беззвучно плачет рядом со мной.
Больше мы не говорили.
Вскоре мы съехали с дороги и завернули на чей-то двор. Она помогла мне вылезти из машины. Это удалось не сразу. Я весь застыл, как бывает, когда сильно промерзнешь. Мы подошли к дверям, и она постучала.
Никто не отозвался. Она постучала снова. Два раза, три раза.
Наконец послышались шаги. И я услышал голос доктора:
— Кто там?
Я назвал себя.
Я почувствовал легкое прикосновение ее руки. Я знал, что оно означало. Прощай.
БЕГСТВО
Доктор Хауг встретил нас обычными, наверно, в таких случаях восклицаниями:
— Господи боже, что у вас за вид! Господи, да как же вам удалось?! За вами гонятся?! А, это ты, Мария! Мы ведь подозревали… Я так перепугался, когда вы постучали. Понимаете…
Но с объяснениями ему пришлось подождать. Комната поплыла у меня перед глазами, и я снова очутился на полу.
Последовали весьма неприятные полчаса, пока доктор стягивал с меня рубашку, обмывал, дезинфицировал, перевязывал.
Несколько раз я терял сознание, а когда приходил в себя, слышал, как доктор ругается — со вкусом, от души.
— Свиньи проклятые! Что? И Хейденрейх тоже? Он за это поплатится! Попадет к чертям на сковородку! Боже, и по голове?.. Выпейте-ка это! Теперь сидите смирно!
Я все-таки умудрился сообщить ему главное. Он перепугался.
— Черт их подери… и это им известно! Значит, придется нам…
Он, в свою очередь, тоже мне кое-что сообщил. Они узнали о моем аресте буквально через каких-нибудь полчаса. И такая началась заваруха… Тут и Инга, и Кольбьернсен, и…
Директор и Гармо сразу скрылись. А он вот только-только выбрался. Все на него свалилось… С Ингой был нервный припадок, пришлось в конце концов сделать ей укол. Она уже часов двенадцать как без сознания… И с женой что-то страшное творится — ведь Инга для нее все равно что дочь. Она ни на шаг не отходит от этой проклятой девчонки.
А Кольбьернсен застрелился.
Доктор, видимо, не уверен был, понял ли я его, и повторил:
— Кольбьернсен застрелился. Для него это был двойной удар. Дело в том, что он частично посвятил Ингу в наши дела — вынужден был, как он выразился, немножко ввести ее в курс дела, раз сам использовал ее как шпиона. За кем же он следил? Пусть я попробую угадать! Да за ним, за доктором Хаугом, и за директором! Как мне это понравится?!
Доктор продолжал, поминутно чертыхаясь:
— Кольбьернсен уверял нас, что, можно сказать, ничего ей и не рассказывал. Только самое-самое необходимое, как он выразился. Ее шпионская деятельность — против нас, значит! — была, видите ли, сама по себе гарантией ее надежности! Так он считал. Что вы на это скажете? Но этот мерзавец по уши был влюблен в девчонку и совсем рехнулся.
Он перевел дыхание.
— А Инга-то! Инга какова…
Разыгрывала любовь с Кольбьернсеном по приказу сыночка Хейденрейха, который втайне был ее любовником! Неплохо, а? Ублюдок проклятый! И его-то он, доктор Хауг, в свое время…
А Инга, значит, распоряжалась у Кольбьернсена, как у себя дома! В свободное от второго любовника время! Кое-что, конечно, она от него самого слышала, кое-какие бумаги попались, естественно, в руки, ну, а остальное сама склеила по кусочкам — умна оказалась, бестия!
Но видели вы когда-нибудь в жизни такого отпетого идиота, как этот Кольбьернсен? Интеллигентный человек называется! О покойниках, конечно, плохо не говорят, но надо же было быть таким кретином…
Так вот, когда это все выяснилось, Кольбьернсен отправился прямым ходом домой — они, естественно, высказали ему все начистоту, в выражениях не стеснялись, — и всадил себе пулю в лоб.
— Я всего час как оттуда! — продолжал доктор. — Жаль беднягу! Представить только, какие минуты он пережил! А тут еще эти сборы проклятые! И от жены никакого проку. Сидит у постели Инги и ревет!
Когда он кончил меня перевязывать, я почувствовал себя словно закованным в рыцарские доспехи. Потом он принес мне чистую рубашку.
— Донашивайте на здоровье! — сказал он. — Последняя ваша рубашечка в Норвегии!
Внезапно мысли его приняли другое направление.
— Фру Хейденрейх! — сказал он и постоял молча. — Бедная, бедная Мария!
Он ссутулился, словно под тяжестью. Потом снова выпрямился.
— Трагедий, трагедий — как грибов после дождя! — сказал он. — И все из-за этого проклятого сопляка, этого щенка поганого! И в кого он такой уродился? В папашу, ясно! Но даже сам Хейденрейх… Не знай я так хорошо Марию, я решил бы, что сам дьявол посеял тут свое проклятое семя…
Он вышел на несколько минут и вернулся с чемоданом.
— Хватит болтовни! — сказал он. — Вот что! Вы в состоянии держаться на ногах? Вам надо в Осло, да побыстрее — придется гнать что есть сил! Сколько сейчас? Ну что ж, должны успеть! Но надо учитывать, что они там сразу же поднимут на ноги гестапо, как только узнают… Представляю, какая заварится каша! Он пощелкал пальцами, что-то соображая.
— Захватим уж заодно и Ингу с женой, отвезем их туда, где сейчас Гармо и директор, — все равно по дороге.
Что было сразу за этим — я помню как-то смутно. Помню, что сидел в машине спереди. Кажется, доктор с супругой выносили из дому Ингу. Супруга сидела сзади, рядом с длинным свертком, который был Ингой. Она не смотрела на меня и ни слова мне не сказала. Уж ей-то благодарить меня было не за что, это я даже тогда сообразил.
Мы мчались как бешеные.
— Если кто задержит, говорите, что в Уллевольскую больницу! Несчастный случай, переливание крови и всякая такая штука! — быстро проговорил доктор.
Помню, как мы останавливались в пути, какие-то тени подходили к машине, я пожимал чьи-то руки — кажется, это были Гармо с директором. Между прочим, уже потом, в Швеции, они меня уверяли, что я тогда вполне разумно и связно с ними разговаривал. Один только раз им показалось, что я не в себе: когда я заговорил о каком-то спасителе по имени Кари.
Потом мы с доктором мчались одни сквозь ночную тьму. Никто не пытался нас задержать. В этом случае, нам, наверное, был бы конец — доктор держал пистолет на коленях, я — в руке.
