Правда, дело у него было небольшое. Но если бы он получил лучшее образование и попал в условия оживленного расцвета экономической жизни, из него мог бы выработаться крупный хозяйственный организатор. Он сам сумел бы найти для этого капиталы, как нашли и создали их его более удачливые современники, сделавшиеся из неимущих крестьян и мещан большими капиталистами, промышленниками, фабрикантами. Сношения с людьми иной среды навели бы культурный лоск на его грубый и жестокий нрав. Врожденные способности практического организатора-индивидуалиста у деда, несомненно, были.
Бабушка по матери, Акулина Ивановна Каширина (II 4), по некоторым основным чертам походила на деда, по другим резко от него отличалась. О своем происхождении она рассказывала внуку следующее:
...
«Я сиротой росла, матушка моя бобылкой была, увечный человек, еще в девушках ее барин напугал. Она ночью со страху выкинулась из окна, да бок себе и перебила, плечо ушибла тоже, с того у нее рука правая, самонужная, отсохла, а была она, матушка, знатная кружевница. Ну, стала она барам ненадобна и дали ей вольную, – живи-де, как сама знаешь, а как без руки-то жить? Вот она и пошла по миру, за милостью к людям, а в та пора люди-то богаче жили, добрее были – славные балахонские плотники, да кружевницы, все напоказ народ. Ходили бывало мы с ней, с матушкой, зимой – осенью по городу, а как Гаврило-архангел мечом взмахнет, зиму отгонит, весна землю обымет, – так мы подальше, куда глаза поведут. В Муроме бывали и в Юрьевце, и по Волге вверх, и по тихой Оке. Весной-то и летом хорошо по земле ходить, земля ласковая, трава бархатная. Пресвятая Богородица цветами осыпала поля, тут ли тебе радость, тут ли сердцу простор. А матушка-то бывало, прикроет синие глаза да как заведет песню на великую высоту, – голос у ней не силен был, а звонок, – и все кругом будто задремлет, не шелохнется, слушает ее. Хорошо было Христа-ради жить. А как минуло мне девять лет, зазорно стало матушке по миру водить меня, застыдилась она и осела на Балахне, куваркается по улице из дома в дом, а на праздниках – по церковным папертям собирает. А я дома сижу, учусь кружева плести, тороплюсь учусь, хочется скорее помочь матушке-то. Бывало не удается чего, слезы лью. В два года с маленьким, гляди-ка ты, научилась делу, да и в славу по городу вошла: чуть кому хорошая работа нужна, сейчас к нам: ну-ка, Акуля, встряхни коклюшки. А я и рада, мне праздник. Конечно, не мое мастерство, а матушкин указ. Она хоть и об одной руке, сама-то не работница, так ведь показать умела. А хороший указчик дороже десяти работников. Ну, тут загордилась я: ты, мол, матушка, бросай по миру собирать, теперь я тебя сама-одна прокормлю»…
Образ матери Акулины Ивановны (I 4) нам ясен из этого художественного рассказа. Но кто был ее отец? Когда с искусной кружевницей случилось несчастие, сделавшее ее нетрудоспособной калекой на всю жизнь, она была незамужней, после получила вольную, могла сама собой распоряжаться. Кто же женился бы на безрукой нищей, хотя бы и красавице? Такой брак мог бы быть только незаурядным романом, и о подробностях его не могла не знать романтически настроенная дочь. Вероятнее всего, прабабушка Горького так и осталась незамужней «бобылкой», и Акулина – ее незаконная дочь! Может быть, отцом ее и был тот «барин», который так «напугал» ее мать.
Горький вспоминает также о сестре своей бабушки, Матрене Ивановне, злобной, сварливой старухе. Может быть, это была одноутробная сестра, хотя в воспоминаниях о своем детстве Акулина Ивановна ни словом не говорит о сестре, которая очень осложнила бы обстановку далеких странствований за куском хлеба. Сходство отчеств Матрены и Акулины нельзя истолковать в том смысле, что они были родными и по отцу, так как незаконнорожденным часто дается это ходячее отчество. А может быть, это была только двоюродная сестра. Пока мне этого не удалось разъяснить. Во всяком случае, имеется высокая вероятность, что происхождение Акулины Ивановны межсословное, что нередко наблюдается в родословных выдвиженцах, как мы увидим и на примере Н. П. Кравкова.
Бабушка (я буду так называть Акулину Ивановну, так как этим именем ее называл Алеша Пешков и другой бабушки он не знал) была в одном отношении под пару своему предприимчивому, энергичному мужу: у нее было в той же степени сильно влечение к деятельности, к работе. В молодости она, конечно, была такой же сильной и ловкой, как он. Здоровье и крепость сохранились у нее до старости. Когда дед обнищал, она не только сама для себя доставала средства к жизни, но временами кормила мужа и внучат, вечно двигалась, хлопотала. Она любила жить, двигаться, трудиться. Опасное жизненное положение вызывало у нее не страх и не растерянность, а немедленные решительные поступки. Занялся пожар в красильной мастерской, наполненной химическими продуктами. Все растерялись, но не бабушка:
...
«Накинув на голову пустой мешок, обернувшись попоной, она бежала прямо в огонь и сунулась в него, вскрикивая:
– Купорос, дураки! Взорвет купорос…
– Григорий, держи ее! – выл дедушка. – Ой, пропала…
Но бабушка уже вынырнула, вся дымясь, мотая головой, согнувшись, неся на вытянутых руках ведерную бутыль купоросного масла.
– Отец, лошадь выведи! – хрипя, кашляя, кричала она. – Снимите с плеч-то, горю, али не видно!..
Григорий сорвал с плеч ее тлевшую попону и, переламываясь пополам, стал метать лопатою в дверь мастерской большие комья снега; дядя прыгал около него с топором в руках; дед лежал около бабушки, бросая в нее снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась к воротам, отворила их и, кланяясь вбежавшим людям, говорила:
– Амбар, соседи, отстаивайте! Перекинется огонь на амбар, на сеновал, – наше все дотла сгорит, и ваше займется! Рубите крышу, сено – в сад. Григорий, сверху бросай, что ты на землю-то мечешь! Яков, не суетись, давай топоры людям, лопаты! Батюшки-соседи, беритесь дружней, – Бог нам на помочь.
Она была так же интересна, как и пожар; освещаемая огнем, который словно ловил ее, черную, она металась по двору, всюду поспевая, всем распоряжаясь, все видя.
На двор выбежал Шарап, вскидываясь на дыбы, подбрасывая деда; огонь ударил в его большие глаза, они красно сверкнули: лошадь захрапела, уперлась передними ногами; дедушка выпустил повод из рук и отпрыгнул, крикнув:
– Мать, держи!
Она бросилась под ноги взвившегося коня, встала пред ним крестом; конь жалобно заржал, потянулся к ней, косясь на пламя.
– А ты не бойся! – басом сказала бабушка, похлопывая его по шее и взяв повод. – Али я тебя оставлю в страхе этом? Ох, ты, мышонок…
Мышонок, втрое больший ее, покорно шел за нею к воротам и фыркал, оглядывая красное ее лицо…
Пожар кончился.
Дед вошел, остановился у порога и спросил:
– Мать?
– Ой?
– Обожглась?
– Ничего!
Он зажег серную спичку, осветив синим огнем свое лицо хорька, измазанное сажей, высмотрел свечу на столе и, не торопясь, сел рядом с бабушкой.
– Умылся бы, – сказала она, тоже вся в саже, пропахшая едким дымом.
Дед вздохнул:
– Милостив Господь бывает до тебя, большой тебе разум дает…
И, погладив ее по плечу, добавил, оскалив зубы:
– На краткое время, на час, а дает!
Она встала и ушла, держа руку перед лицом, дуя на пальцы, а дед, не глядя на меня, тихо спросил:
– Весь пожар видел, сначала? Бабушка-то как, а? Старуха, ведь… Бита, ломана… То-то же! Эх, вы-и…»
Тотчас же после пожара бабушке пришлось принимать ребенка у внезапно от испугу родившей снохи и присутствовать при ее смерти. Ночью в комнату, где спал внук, «дверь очень медленно открылась, в комнату вползла бабушка, притворила дверь плечом, прислонилась к ней спиною и, протянув руки к синему огоньку неугасимой лампады, тихо, по-детски жалобно, сказала:
– Рученьки мои, рученьки больно»…
В борьбе с общей бедой бабушка была первой среди всех ее окружавших, как героиня классической трагедии. Вот уже подлинно буквально, как сказал поэт про русскую женщину:
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет.
Можно подумать, что эмоция страха вовсе не известна бабушке. Собирая с внуком грибы в лесу, она встречается с волком:
...
«Сидя на тропе, она спокойно срезает корни грибов, а около нее, вывесив язык, стоит серая, поджарая собака.
– А ты иди, иди прочь! – говорит бабушка. – Иди с Богом!
Незадолго перед этим Валек отравил мою собаку; мне очень захотелось приманить эту, новую. Я выбежал на тропу, собака странно изогнулась, не ворочая шеей, взглянула на меня зеленым взглядом голодных глаз и прыгнула в лес, поджав хвост. Осанка у нее была не собачья, и, когда я свистнул, она дико бросилась в кусты.
– Видал? – улыбаясь, спросила бабушка. – А я вначале опозналась, думала – собака, гляжу – ан клыки-то волчьи, да и шея тоже! Испугалась даже: ну, говорю, коли ты волк, так иди прочь! Хорошо, что летом волки смирены»…
