– Видал? – улыбаясь, спросила бабушка. – А я вначале опозналась, думала – собака, гляжу – ан клыки-то волчьи, да и шея тоже! Испугалась даже: ну, говорю, коли ты волк, так иди прочь! Хорошо, что летом волки смирены»…
На улице озорной парень и ребята подзадоривают Алешу показать храбрость, просидеть ночь на кладбище у незакопанного гроба: все вокруг верят, что покойник-старик дурной славы – по ночам встает из гроба и ходит по кладбищу. Бабушка тут же: она верит в домовых и оборотней. Можно было бы ожидать, что она остановит любимого внука; наоборот, она только спокойно говорит:
– Пальтишко надень, да одеяло возьми, а то к утру холодно станет, – и ее слова возбуждают у внука надежду, что ничего страшного с ним не случится.
Утром бабушка сама пришла на кладбище, разбудила заснувшего у гроба мальчика.
– Вставай. Не озяб ли? Ну, что, страшно?
– Страшно, только ты никому не говори про это, ребятишкам не говори.
– А почто молчать? – удивилась она. – Коли не страшно, так и хвалиться нечем…
Пошли домой, и дорогой она ласково говорила:
– Все надо самому испытать, голуба душа, все надо самому знать… Сам не научишься – никто не научит…»
Если в отношении общей активности дед и бабушка были одарены от природы одинаково, то по другим, также, конечно, врожденным влечениям и по эмоциональности они были резко, почти диаметрально различны. Дед, по крайней мере в старости, был черствый эгоист, угрюмый, подозрительный, скупой и нелюдимый, жестокий, властный, с огромным самомнением – типичный схизоид, по Кречмеру. Бабушка – общительная, веселая, воплощенная доброта: ее темные глаза были «полны сиянием неистребимой любви к людям», превосходный пример ясно выраженного циклоидного типа.
Очень характерной чертой бабушки являются ее любовь к жизни, жизнерадостность. Уже совсем старенькая, живущая после разорения мужа нищенством, она все же после рассказа внука о красивой барыне, дававшей ему книги, горячо восклицает: «Господи, Господи! хорошо то все как! Жить я согласна веки-вечные».
Бабушка временами любила выпить; дважды – в тяжелые периоды жизни, когда боялась сначала за судьбу сына, а потом за дочь, – даже запила. Но и в опьянении, когда сдерживающие силы интеллекта ослабевают и человек наиболее ярко проявляет особенности своего темперамента, она оставалась по-прежнему доброй и веселой.
...
«Выпивши, она становилась еще лучше: темные ее глаза, улыбаясь, изливали на всех греющий душу свет, и, обмахивая платком разгоревшееся лицо, она певуче говорила:
– Господи, Господи! Как хорошо все! Нет, вы глядите, как хорошо-то все!
Это был крик ее сердца, лозунг всей жизни».
Бабушку упросили поплясать.
«Бабушка не плясала, а словно рассказывала что-то. Вот она идет тихонько, задумавшись, покачиваясь, поглядывая вокруг из-под руки, и все ее большое тело колеблется нерешительно, ноги щупают дорогу осторожно. Остановилась, вдруг испугавшись чего-то, лицо дрогнуло, нахмурилось и тотчас засияло доброй приветливой улыбкой. Откачнулась в сторону, уступая кому-то дорогу, отводя рукой кого-то; опустив голову, замерла, прислушиваясь, улыбаясь все веселее, – и вдруг ее сорвало с места, закружило вихрем, вся она стала стройней, выше ростом, и уж нельзя было глаз отвести от нее, – так буйно-красива и мила становилась она в эти минуты чудесного возвращения к юности!»
Незлобивость бабушки, ее готовность покориться, не противиться злу насилием (там, где это зло направлено лично против нее) порой даже сердят внука. «Иногда меня трогает за сердце эта слепая, все примиряющая доброта, а иногда очень хочется, чтобы бабушка сказала какое-то сильное слово, что-то крикнула». Внук спрашивал бабушку, как это она, сама сильная, позволяет деду себя бить.
Все вокруг любили бабушку, доброта которой была лучом света в темном, жестоком царстве. Работник Цыганок заявляет: «Я всех Кашириных, кроме бабани, не люблю, пускай их демон любит». Постоялец «Хорошее дело» говорит Алеше: «Хороша у тебя бабушка, о, какая земля». А мастер Григорий внушает мальчику: «Бабушка неправду не любит, не понимает. Она вроде святой, хоть и вино пьет, табак нюхает. Ты держись за нее крепко». Внук впрямь считает бабушку святой. У них заходит разговор о гниении трупов:
...
– Все гниют?
– Все. Только святых минует это…
– Ты не сгниешь!
«И все более удивляла меня бабушка, – пишет внук: – я привык считать ее существом высшим из людей, самым добрым и мудрым на земле, а она неустанно укрепляла это убеждение».
Внук трогательно описывает, как бабушка водила его совершать обряд «тихой милостыни»: ночью, никем не замеченная, разносила по домам, которые были еще беднее ее, хлеб и иное подаяние. «Каждый раз, как у нее скоплялось немножко денег от продажи грибов и орехов, она раскладывала их под окнами «тихой милостыней», а сама даже по праздникам ходила в отрепье, в заплатах. Когда бабушка умерла, А. Пешков узнал о ее смерти через семь недель после смерти, из письма, присланного его двоюродным братом. В кратком письме – без запятых – было сказано, что бабушка, собирая милостыню на паперти церкви и упав, сломала себе ногу. На восьмой день прикинулся антонов огонь. Внуки: оба брата и сестра с детьми – здоровые, молодые люди – сидели на шее старухи, питаясь милостыней, собранной ею. У них не хватило разума позвать доктора. В письме было сказано: «Схоронили ее на Петропавловском где все наши провожали мы и нищие они ее любили и плакали ».
В области интеллектуальных способностей следует отметить высокий поэтический талант бабушки и ее своеобразную религиозность.
Бабушка глубоко активно чувствовала красоту природы. На пароходе восторгается видами. «Ты гляди, как хорошо-то! – говорит ежеминутно бабушка, переходя от борта к борту, и вся сияет, а глаза у нее радостно расширены. – Вот он, батюшка, Нижний-то. Вот он каков, Богов. Церкви-те, гляди-ка ты, летят, будто. Варюша, погляди, чай, а? порадуйся».
При великолепной памяти хорошо знала народную поэзию. Была она неграмотной и запоминала со слуха, жадно слушала песни нищих, слепых; воспроизводила она их превосходно, была выдающейся «сказительницей» и, конечно, не пассивно передавала то, что только услышала, а творила сама, активно участвуя в создании народной поэзии. Фантазия у нее была богатая, язык образный, и, когда она рассказывала внуку события из прошлой жизни, она облекала свой рассказ в художественную форму, и трудно было разобрать, при всей ее глубокой правдивости, где кончается точное изложение фактов и начинается поэтический творческий вымысел. Внук вырос под обаянием рассказов, сказок и песен бабушки, прошел жизненную художественную школу. Но не только мальчик, и взрослые образованные люди попадали под обаяние бабушкиной поэзии. М. Горький рассказывает, как однажды разрыдался, слушая сказания бабушки, один интеллигент «Хорошее дело».
Религия бабушки та же поэзия, насыщенная бесконечной любовью к людям. Церковного в ней очень мало. Бабушка совсем плохо разбирается в догматах церкви, в священной истории. Она готова поверить, что Матерь Божья побывала в Рязани. Церковными службами, святыми угодниками мало интересуется. Зато в бесов, домовых верит и сама видывала их. Шутливо говорит деду, строго выполняющему церковную формалистику: «А скушно, поди-ка, Богу-то слушать моление твое, отец, – всегда ты твердишь одно и то же». Сама она не любит затверженных молитв, хотя много молится и утром и вечером. Ребенок слушал и позднее по памяти записал ее моления. Это было непрерывное поэтическое творчество, простой, от души разговор с богом; «всегда молитва ее была акафистом, хвалою искренней и простодушной. Она почти каждое утро находила новые слова хвалы», каждый вечер рассказывала богу о всех событиях дня и о своем отношении к ним, вела, в сущности, дневник, глубокий и художественный. Бог, которого создала себе бабушка, был светлый, радостный бог, исполненный великой жалостью к человечеству и готовый всячески помочь людям, по мере сил и возможности.
...
«Да поди-ка, и сам-то Господь не всегда в силах понять, где чья вина.
– Разве Бог не все знает? – спросил я удивленный, а она тихонько и печально ответила:
– Кабы все-то знал, так бы многого, поди, люди-то и не делали. Он, чай, Батюшка, глядит, глядит с небеси-то на землю, на всех нас, да в иную минуту как восплачет, да как возрыдает: «Люди вы Мои милые, Мои люди, ох, как Мне вас жалко!»
Она сама заплакала и, не отирая мокрых щек, отошла в угол молиться».
Не подлежит сомнению, что Акулина Ивановна Каширина была одной из самых выдающихся по своей духовной природной одаренности женщин, соединяя в себе энергию, практический ум, высокий альтруизм и художественный талант. Тяжелые внешние условия и отсутствие образования сузили круг ее деятельности, и она прошла бы бесследно в истории человечества, если бы внук, получивший по наследству от нее самые ценные гены, не обессмертил ее светлого образа в своем прекрасном произведении, относящемся к лучшим перлам мировой литературы. Нельзя себе представить такой среды, такой обстановки, при которой она не сумела бы проявить своих душевных способностей и осталась бы средней, незамеченной. Она могла бы быть и великой артисткой, как Комиссаржевская, и поэтессой, и человеколюбицей – вторым д-ром Гаазом. Она была одной из тех, которые рождаются единицами на многие тысячи женщин. Евгенисту трудно найти лучший пример великого могущества среды, которая порою самому ценному генотипу не позволяет выявиться в сколько-нибудь соответствующем его ценности фенотипе.
